Снохождение

Как произойдёт это «будет видно», она пока не знала. В какой-то мере очевидно, что нет другого выхода, кроме как сбежать с Амоном куда-нибудь подальше, совсем прочь отсюда. Да, придётся бросить совершенно всё, и Миланэ была готова бросить почти всё, кроме одного — тропы Ашаи-Китрах. Она не могла представить, что вдруг возьмёт и откажется от этого; здесь для неё зияло великое поражение, ужасная пропасть. Это значило бы, что её вынудили сдаться, и что миру нужны совсем другие Ашаи, вовсе не такие, как она.

«Кем я стану, если во мне уже не будет Ашаи?», — спрашивала себя.

Знала Миланэ, твёрдо знала, что Амон любит её. Но в то же время он полюбил львицу, которая принадлежала к великому сестринству Ашаи-Китрах, именно не простую львицу, а особенную, с которой всё сложнее и ярче. Что он будет видеть в ней, когда она превратится в…

— Ты о чём-то думаешь? — улыбается Синга.

— Так, обычные самочьи штучки, — улыбается Миланэ.

«Фух, продолжал бы болтать, у него это хорошо получается».

Он услышал мысленный призыв. А может быть — как знать — её силы повлияли на него, и её воля стала его волей.

Синга продолжил свой рассказ.

Вдруг дочь Андарии заметила, как в небе упала звёздочка, и вмиг к ней пришла простая, ясная, кристально чистая мысль; она была доброй, мягкой, безумно привлекательной и всепрощающей; проще всего её можно было выразить тремя словами: всё будет хорошо. Всё. Будет. Хорошо. Надо лишь повторять, как энграмму, и дела пойдут на лад; они пойдут прямиком в Нахейм.

«А почему всё будет хорошо? Да потому что я всё решу спокойным, умильным, добрым подходом, а не сражаясь с судьбой. Надо убедить патрона, что мы, Ашаи-Китрах, и Вестающие — не так уж плохи; Вестающим что-то от него нужно, так пусть пойдёт навстречу некоторыми пожеланиям, равно как и наоборот — Вестающие могут выслушать его. Пусть встретятся, поговорят! И когда они разъяснят свои разногласия, то наверное, смогут найти общий язык. Зачем эта вражда, если всё можно сделать спокойно, как добрые Сунги?»

Этим могли сняться все проблемы. Вестающие помогут ей освободить Амона, патрон тоже поможет, все помирятся, все будут друг другу рады, и все признают её, как миротворицу и просто умную львицу; она сможет остаться в Марне, Амон тоже, все неприятности забудутся-уплывут, как туман поутру… Не надо будет спорить с совестью, не надо будет стыдиться. Когда освободят Амона, то Синге придётся признаться в нелюбви, но уверить в вечной дружбе, но в этом нет ничего страшного, в мире каждый день кто-то узнает, что его не любят; и она делала это вовсе не зла, а от великой любви к своему льву, а такое вполне простительно…

Миланэ стало спокойно и легко при этих мыслях.

— Знаешь что, я предлагаю уехать в Хамалар, к минеральным источникам. Дня на три. Лишь полдня пути! Отдохнём, развеемся. Там прекрасно, Милани!

А она в это время посмотрела на него, всё ещё захваченная шлейфом собственных мыслей.

— Я вижу истинный огонь в твоих глазах, Милани, — его добрые глаза тоже заблестели в темноте. — Тебе что, действительно нравится идея? Там есть гостиные дворы, термы, есть всё-всё…

— А знаешь — нравится, — сразу согласилась Миланэ.

— Ты ведь слышала о Хамаларе?

— Синга, я ведь Ашаи, как я могла не слышать о Хамаларе? Тем более я, знающая стальсу. Маленький город на водных источниках. Город-отдых, город-сокровище, город-целитель. Вход только для Сунгов верных сословий. Как не слышала.

— А была?

— Нет.

— Вот-вот, — победоносно поглядел он на неё.

Да, чудно. Превосходно. Эти семь дней не надо тащить; пусть пролетят. Пусть они пролетят с пользой: она убедит Сингу во всём, в чём его надо убедить; она не будет сидеть в четырёх стенах; она не будет совершать служения, которые ей не хочется делать; она не будет видеть Марны, которая ставала ей противна; и не сможет упрекнуть её Фрея, что она теряла время зря.

— Когда уезжаем?

— Завтра утром! — полушутливым тоном молвил Синга, заведомо предполагая, что Миланэ не согласится. Ведь у Ашаи всегда много дел, они всегда всем нужны, они заняты и…

— Прекрасно. Буду готова к отъезду в десять. Заедешь за мною — буду ждать.

Синга пригладил гриву со вздохом, ибо когда ты получаешь на порядок больше, чем ждал — это всегда чуть сбивает с толку, даже теряешься: что делать с полученным?

«Надо будет отменить некоторые служения», — размышляла она, вдыхая ночной воздух. — «Некрасиво и неправильно для молодой Ашаи, попрание аамсуны. Но плевать. Под хвост. Мне так надо. Я так хочу…».

Первое, что она увидела, когда открыла дверь дома — Раттану, уснувшую прямо на маленьком кресле возле чана для омовения лап. Кресло это неудобное, пригодное лишь для того, чтобы сесть на несколько мгновений и сразу встать, и как она ухитрилась уснуть в нём — оставалось загадкой. Возле, прямо на полу перед служанкой, стоял подсвечник с почти выгоревшими свечами.

— Вот так сгорают заживо, — недовольно, но тихо молвила Миланэ, уважая чужой сон.

Она всегда почитала сны других; тот, кто ушёл в серость небытия, кто отдыхает от себя, кто смотрит на иное, тот не должен возвращаться к миру по чистейшему пустяку, глупой случайности вроде громкого звука или чиха; то, что это вообще возможно, представлялось Миланэ как ещё одно свидетельство тяжёлого несовершенства её родного, домашнего, великого, и в то же время — такого жалкого мира.

— Сгорают… — зашевелились уши Раттаны, а Миланэ застыла, до того тихонько пробираясь в столовую. — Харэши мальсизэ нораму, лильналь хедаи. Лильналь хираму… — заговорила она на своём, непривычном уху и мелодичном языке.

Миланэ не знала многих вещей о Раттане; да что тут говорить — почти ничего. Она не ведала, что Раттана, бывало, говорит во сне, она не знала ни одного слова её родного языка. Даже как «здравствуй» — и то не знала.

Вдруг это тяжело впечатлило её, как-то даже придавило книзу, к земле, и она прямо так и села на пол прямо в красивом, пепельном пласисе, распустив хвост во всю длину; ножны сирны легонько стукнулась о твёрдые доски. Ведь на самом деле она, Сунга, победоносная Сунга, надменная Сунга — как весь её род — не интересовалась ничем другим, кроме как тем, чем жили и что знали лишь остальные Сунги да их предки. Знания и знамения духа всего остального мира, даже иные языки — являлись тёмной загадкой, неизведанной землей, которую она, Сунга, по невежеству не желает даже видеть.

Ужасающая простота этого открытия зияла бездонностью.

Что говорит эта львица? Чем терзается изо дня на день? Есть ли среди них великие художники или поэты? Каковы их имена? Каковы львицы духа у её народа? А каковы львы?

«Да, можно снова сказать, что возможны лишь одни львицы духа на сей земле — Ашаи-Китрах, дочери Сунгов», — смотрела на Раттану Миланэ, облачённая в свет бледной луны, светившей в окно. — «Но какова нелепость в этих словах… Что сделать, не положено мне думать иначе, ведь я — истинная Сунга, а мы лишь только вертимся вокруг самих себя».

Внезапно Миланэ негромко засмеялась, усилием воли подавив громкий смех.

— О предки, я так уверенно говорю о себе… — тихо заговорила она. — Хотя даже не знаю происхождения половины своей крови. Даже не знаю своей крови — что говорить об остальном, — посмотрела дочь Андарии на собственные ладони, чувствуя эту знакомую, мощную, яркую сноподобность всего окружающего; потекла колючая вода по затылку и макушке; и…

Не время сновидеть. Миланэ тряхнула головою, намереваясь встать. И тут вдруг с пояса свалился, невесть когда успев развязаться, мешочек со знаками Карры-Аррам.

Миланэ, безусловно, увидела в сем знак, знамение. Если есть время и место для мантики, то самое лучшее — тёмная комната средь лунной ночи. Она сразу, не вставая, возле спящей Раттаны, стасовала знаки. Решилась задать давно мучивший её вопрос, и решилась вытащить только один знак; это чтобы наверняка, чтобы не было никаких разночтений или сомнений.