Дети выживших

Между тем командир отряда, наконец, увидел Ар-Угая и, кажется, до него что-то дошло. Он гикнул и кони развернулись к одиноко стоявшему у шатра Ай-биби темнику.

Ар-Угай не знал этого человека. Бритый, в балахоне, с четками, он был похож на таосского монаха. Но, во-первых, он не был таосцем, а во-вторых, был слишком крепким для монаха. А, кроме того, посадка головы и прямой взгляд… Ар-Угай, окинув монаха взглядом, почти уверился, что перед ним — аххумский воин, и воин непростой.

— Мы встретили этого человека на дороге, — докладывал командир отряда. — Он был со спутником, но когда мы решили задержать их, тот, второй, сбежал. Он, похоже, воин: безоружный, отбился от троих наших. Я никогда не видел такого ловкого, искусного бойца…

— И где же этот второй?

— Скрылся в лесу, который тянется на северо-запад и поднимается в предгорья. Его ищут.

Ар-Угай кивнул и повернулся к мнимому монаху. Внятно сказал по-аххумски:

— Ну, что скажешь?

Монах молчал. Он стоял, расставив ноги и развернув широкие плечи, высоко подняв голову; окружившие его хуссарабы казались худенькими подростками.

— Только не пытайся меня обмануть, — продолжил Ар-Угай, не дождавшись ответа. — Я знаю в лицо всех аххумских темников и многих тысячников. То, что ты не простой воин, я вижу. Значит, если я не знаю тебя, ты или один из тех, кто называет себя хранителем, или… моряк.

Монах сделал непроизвольное движение, и хуссарабы загудели, глядя на Ар-Угая со всё возраставшим уважением.

Но монах по-прежнему молчал.

— Если ты моряк, — сказал Ар-Угай теперь уже на языке Равнины, — то у тебя должны быть татуировки.

Он кивнул воинам:

— Разденьте его.

Двое воинов рывком содрали с монаха балахон, разорвав ворот и обнажив мускулистый торс. На плечах и груди монаха были цветные рисунки, изображавшие морских животных и богов-покровителей.

Ар-Угай улыбнулся. Хуссарабы почти подобострастно смотрели на него.

Монах молчал. Лицо его стало угрюмым, и он наконец-то опустил голову.

— Хорошо, — помолчав, сказал Ар-Угай. — Если ты не хочешь говорить, я заставлю тебя кричать.

Он обратился к командиру-сотнику.

— Эти рисунки, — он кивнул на татуировки, — нельзя отмыть. Так снимите их вместе с кожей.

Монаха бросили на землю лицом вниз, растянули руки и привязали ремнями к вбитым колышкам. Один из воинов, сняв шапку и кафтан и закатав рукава рубахи, поднял небольшой охотничий нож.

— Что здесь такое творится? — раздался грозный голос Ай-биби.

Она, мокрая, едва прикрытая мягким покрывалом, раздвинула воинов. Поглядела на распятого на земле монаха, на Ар-Угая.

— Ну? — грозно переспросила она.

— Прикрой свой срам, женщина! — внезапно рявкнул Ар-Угай. — И ступай в шатёр, на женскую половину!..

Ай-биби открыла было рот, чтобы ответить бранью, но внезапно краска бросилась ей в лицо. Она попятилась вместе со своими служанками, машинально закутываясь в покрывало. По лицу её пошли красные пятна.

— Наглец!.. — выдохнула она.

Ар-Угай спокойно выдержал её взгляд и сказал сотнику:

— Проводи госпожу.

Но госпожа не стала ждать такого позора — резко повернулась и бросилась в шатёр.

Уже вечерело. К телу пленника, залитому кровью, собралось множество воинов. Среди них был Хуттах. Он держался рядом с Ар-Угаем. Ар-Угай сидел на вынесенной из шатра кошме, пил горький степной чай и молчал. Хуттах тоже молчал, — он даже не смел присесть рядом.

— Он так ничего и не сказал, — наконец выговорил Хуттах. — Может быть, оставить его до завтра? Если он, конечно, доживёт…

Ар-Угай качнул головой и сказал:

— Он не доживёт… Разве ты не знаешь?

Хуттах действительно не знал. Он не был боевым офицером, вечно тёрся у шатров предводителей, и баранов для него свежевали другие, и к дичи, подбитой его стрелой, ему не приходилось прикасаться.

Хуттах с готовностью пробормотал:

— Как скажешь, темник.

Когда стемнело, разожгли костры. Впавшего в беспамятство монаха еле-еле привели в чувство, но он молчал, и даже ни разу не вскрикнул. Лишь скрежетал зубами, когда боль делалась невыносимой.

Ар-Угай присел возле него на корточки.

— Тебя еще можно вылечить… Скажи только своё имя, и я позову лекарей.

Монах повернул голову. На бритом черепе и в широко открытых глазах плясали отблески огня. Засохшая кровь чернела на подбородке, на щеках, на затылке. Над обнаженной, лишённой кожи плотью, уже начавшей чернеть и разбухать, вились столбом чёрные мухи.

Ар-Угай понял, что монах хочет что-то сказать и нагнулся ниже.

— Я скажу… — прохрипел монах. — Я скажу тебе не своё, а твоё имя. Ты — Ар-Угай, Лисья Шапка. Покоритель Ушагана, убийца великого каана, подлейший из хуссарабов.

Ар-Угай в гневе отшатнулся.

— Не думай, что тебе удастся спастись. Если мои люди не успеют, — тебя убьют твои собственные солдаты. И ты сдохнешь по-шакальи, загрызенный своими товарищами…

И после этого он вскрикнул. Единственный раз за весь день пыток: Ар-Угай вытянул из костра головню и ткнул ею прямо в губы монаха. Ткнул, и, вращая, стал с бешеной силой проталкивать головню ему в рот. Пламя металось и гасло, монах мычал, откидывая голову; пахло палёным.

Монах сжал зубы, и головня погасла. Ар-Угай в бешенстве ударил ею монаха по голове, от чего головня треснула пополам, отшвырнул ее и плюнул в черное лицо, на котором рот расползся так, что стали видны зубы и дёсны.

Вскочив, Ар-Угай оглянулся. Хуттах и сотники подскочили к нему.

— Не трогайте его. Пусть околеет, — сказал Ар-Угай, и пошёл во тьму, мимо костров, пошатываясь и ничего не видя вокруг себя.

Путь Крисса

Гарран не пришёл в Хейму, как обещал.

Корабли день за днем стояли на внешнем рейде, будто готовясь к отплытию, но не трогались с места.

На кораблях аххумов царило уныние. На кораблях Зенопса — оживление.

Купец днем со своими сыновьями и слугами пропадал в торговой части Хеймы, возвращался поздно вечером на перегруженных лодках, потом запирался в своей каюте, больше похожей на каморку, и подсчитывал выручку. Лицо его в эти дни сияло от удовольствия, глаза блестели, с губ не сходила улыбка. С Криссом он старался не встречаться лишний раз, да Крисс и сам не стремился к общению.

Целыми днями Крисс бродил по палубе, оглядывая порядком надоевший ему городок на холмах, грязную гавань, лодки, лодчонки, чужие купеческие галеры.

Вечером, уставший, ложился отдохнуть, но вскакивал при каждом непонятном шуме.

Гарран не возвращался.

Через две недели капитаны стали поговаривать об отплытии. Корабли от бездействия ветшают быстрее, чем в плавании; ещё немного — и им потребуется основательный ремонт. Днища обрастают водорослями и моллюсками, команда привыкает бездельничать и забывает ремесло, гребцы теряют силу и сноровку…

Гарран не возвращался.

Спустя ещё несколько дней Крисс, оставив на берегу нескольких воинов с поручением дожидаться Гаррана и снабдив их деньгами, взяв в долг у Зенопса, — денег должно было хватить на покупку небольшого и не нового каботажного судна, — наконец решился.

Выбрали якоря. Корабли Зенопса сидели низко, загруженные товарами. Они казались неповоротливыми, одышливыми толстяками.

Впрочем, Крисс теперь никуда не спешил.

Они проплыли мимо Ретмы, обогнули мыс Арфор, сделали короткую остановку в Лиго.

Здесь на набережных уже звучала аххумская речь, хотя местные жители и не считали себя подданными Аххага.

В двух днях пути от Лиго стояли Шен и Аланзор — северные форпосты Аххумской империи.

Впрочем, Крисс не спешил. Аххум не был его домом. Аххум теперь был далёк от его сердца почти так же, как Нуанна.

Всё прошло, или вот-вот пройдёт. Так учил его Эйдо, — пастух, охотник, и врожденный философ.