Варнак

— Эй, Серый! — прокричал кто-то на углу пакгауза. — Серый! Давай сюда!

— Если зайдут, нам писец, — сказала Стрекоза, глядя Ведру в глаза.

Ведро молча смотрел на неё. Потом опустил автомат.

— Не уходи, Стрекоза, — попросил он. — Соберём пацанов, вместе уйдём.

И тут до Пастыря дошло: Ведро неровно дышал к девчонке!

— Типа, новым Ханом решил стать? — усмехнулась она.

И, повернувшись, бросила Пастырю:

— Пошли, дя Петь.

Потянула его за руку за контейнеры, выстроившиеся тоннелем.

Потом оглянулась на Ведро.

— Идёшь с нами?

— Куда? — неуверенно произнёс тот.

— Отсюда.

— Нет, — покачал головой Ведро. — Что ж я, малых брошу? Я не гоблин и не ссыкло.

— Ну-ну, — бросила она.

А вот ты — гоблин и ссыкло! — шепнуло Пастырю второе я.

Совсем близко послышались осторожные голоса шпаны.

— Серый, ты? — крикнул кто-то

Ведро быстро повернулся, пошёл в ту сторону.

— Это я! — крикнул он.

Пастырь потянул автомат, но Стрекоза схватила за руку, потащила за собой.

— Что, пацаны, нашли кого-нибудь? — продолжал Ведро.

— Ведро, ты, что ли? — отозвались со стороны.

— Ага. Я тут проверил. Пусто. Где-то этот козёл затаился. Надо в цехах смотреть, ребя. Наверняка он там.

— За «козла» ответишь, — покачал головой Пастырь, улыбнулся, поморщился.

— А мне ты больше слона напоминаешь, дя Петь, — хохотнула Стрекоза. — Ухо у тебя…

— Тебе смешно… — буркнул он, хромая между контейнерами к проходу в восточную половину пакгауза, где стояли на приколе в боксе два «Зила», а за ними, в конце, видна была дверь.

24. Псы

Они отошли от вокзала уже метров на сто, а трескотня автоматов на платформах всё не прекращалась. Стрекоза поминутно оглядывалась, боясь, наверное, что их догонят, и нетерпеливыми взглядами поторапливала Пастыря.

А тот, выйдя из горячки боя, ощущал теперь каждую заработанную болячку и думал только о том, как бы дотащиться до заветного чердака на Вокзальной, рухнуть на мягкую пыль и опилки, положить голову на родной рюкзак и уснуть.

Притихший в уже слабеющем тумане стеклозавод скалился ни них зубьями разбитых стёкол, дышал зыбким холодом из распахнутых дверей цехов, грозился придавить серыми стенами. Стрекоза, идущая впереди, опасливо косилась на окна, умоляюще оборачивалась к Пастырю: «Ну быстрей, а?! Давай поскорей пройдём это жуткое место!»

У выхода с территории завода Пастырь не выдержал — присел на высокий бордюр, морщась от боли, уныло примостив на бетоне одну ягодицу.

— Плохо, дя Петь? — участливо поморщилась Стрекоза.

— Да не, — пропыхтел варнак. — Нормально всё.

— А ты… Хана… как убил? — нерешительно спросила она.

— Нормально, — поморщился он. — А он Перевалова подрезал. Доктора.

— А-а… — кивнула. И ничего в её голосе Пастырь не уловил, никаких эмоций.

Эх, лекарь, лекарь… И надо оно тебе всё было?

— Искать будут, как думаешь? — спросил, прищурясь на встающие неподалёку старые замызганные трёхэтажки.

Девочка пожала плечами.

— Могут, — ответила задумчиво, поглядела в сторону вокзала. — Меченый — он такой. Упёртый. Ну, без Хана, может… и не такой уже. Его тоже надо было, — она многозначительно провела большим пальцем ладони по горлу.

Экая ты какая… А ведь он твой, можно сказать, боевой товарищ. Не слишком ли ты быстро переоцениваешь и переосмысливаешь, девонька? И прямо так вот резко — с плюса на минус…

Впрочем, вы, нынешняя молодёжь, легки на подъём. А тут ещё… как это… механизмы приспособления работают на полную.

Не простая ты девочка, Стрекоза, ох не простая!

Вот, значит, какие Вадьке нравились… Вот такая как ты, значит, или даже ты сама, могла бы снохой мне стать, если бы…

— Ну что, идём? — поторопила она, вихрем врываясь в мысли, которые падали в голову редкими тягучими каплями, убаюкивая.

Пастырь кивнул, потряс головой, с трудом поднялся. Лучше бы и не садился, правда. Поостыл, и все болячки выли теперь на разные голоса и противились каждому движению. Гудела голова. Хорошо хоть, этот шарик дурацкий, в ухе, оставил в покое.

— Я тебя в Дубасовку отведу, — говорил он, пока они петляли тесными переулками посреди жмущихся к заводу трёхэтажных дворов. — Деревня на отшибе стоит, так что есть, Оленька, у твоих родителей все шансы выжить.

— Не-а, нету, — небрежно бросила она. — Если от краснухи не умерли, так поубивали друг друга наконец.

Эвона как…

— Тётка — та, может, и живая, — продолжала Стрекоза. — Я последнее время у неё жила. А эти алкаши… Не надо меня никуда вести. Я с тобой буду.

— Где? — хмыкнул он.

— Да везде, — быстро ответила она. — Хоть в Караганде.

Пожрать бы… Ох, скорей бы на чердак!

— Неправильно это, Стре… Оль, — покачал головой Пастырь. — Я так не могу. Мой долг — доставить тебя по месту жительства, а там… по обстоятельствам уже…

— Мне ты ничего не должен, — оборвала она. — И вообще никому. Ничего.

— Нет, — затряс он головой. — Мала ты ещё. Не понимаешь.

— Мала! — обиженно повторила она и зашагала вперёд — быстрее, изредка только оглядываясь, чтобы посмотреть, не сильно ли отстал Пастырь.

Они вышли на Карбышева. Сторонясь домов, добрались до Грибоедова и, сделав вынужденную петлю вокруг базы потребсоюза, вступили на Садовую — местный Михайловский «арбат».

Улочка эта, по-старинному мощёная, шла длинным изгибом до самой Вокзальной. Когда-то, во времена канувшей в лету прошлой жизни, была она всегда людна, заставлена киосками, усеяна магазинами и забегаловками, провинциально-живописна и не по-провинциальному легкомысленно-шаловлива. Здесь Пастырь познакомился с Ленкой. Сюда, в небольшой парк с каруселями, приводил маленького Вадьку. Здесь…

— Слышь, отче, ты бы телепал отсюда на***, — сказал тот пентюх, когда Пастырь (нет, тогда ещё — Пётр Сергеевич Шеин) обратился к нему с увещеванием, дескать, негоже, сын мой, так с беременной женщиной. Опять же чадо, дескать, в утробе её тоже всё чует и переживает…

И правильно, в общем-то ответил пентюх: ну какое тебе дело, Пётр Сергеевич Шеин, до чужих взаимоотношений и плодов любви плотской?

Но девка была на сносях. А у Пастыря — после трудной Ленкиной беременности, со всеми прелестями токсикоза и сохранения в безалаберном Михайловском роддоме, с риском потерять будущего Вадьку, с тяжёлыми и преждевременными родами — на всю жизнь сложилось особое отношение к округлым женским животам. Отношение трепетное, почтительное и жалостливое. Поэтому, когда этот урод, грязно ругаясь, схватил девку за руку и рванул к машине так, что она едва на ногах удержалась, проходивший мимо Пастырь, враз похолодев, невольно подхватил её под другую руку. Если бы не подхватил, пентюх так не разъярился бы, наверное. Ответил бы что-нибудь или даже смолчал бы (хотя, это вряд ли), и всё. А так он сразу в раж вошёл; Пастырь понял это по его сузившимся в холодные бритвенные лезвия глазам, по тому, с какой силой его пальцы стиснули девичью руку, как захрипел всплеском глухой ярости голос.

— Да я-то потелепаю, сынок, — кивнул Пастырь, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие. — Но ведь и тебе ничто не мешает за языком следить. И за ручонками тоже. А то жалко девушку.

Юнец был не шибко крепкий, но безбашенный и злой. Он толкнул девчонку к стоящей рядом машине, схватил Пастыря за грудки, потянул.

Пастырь его не бил. Просто взял за морду лица и отодвинул слегка, чтобы не цеплялся и рубаху не мял. Погорячился, да.

Пятка юнца зацепилась за крышку колодца и он загремел на мостовую, приложился затылком. Завизжала девка. Остановились любопытные. Кто-то бросил в Пастыря пивной бутылкой, да промазал — попал в витрину за его спиной

А этот пентюх сел, потряс головой, пощупал ушибленный череп и достал телефон.

Менты приехали небывало быстро, что — потом, позже — удивительным уже не было. Потому что юнец оказался прокурорским племянником, а девка — вполне себе законной его женой и стервой, которая на суде показала, что Пастырь оскорблял и угрожал ей, а мужа её нещадно избил, после чего принялся колошматить витрину. А может, и не стервой она была, а просто жизнь у неё такая случилась.