Варнак

Михай опустил голову, скрипнул зубами.

Скрипи, не скрипи, цыган, а будешь ты теперь до конца дней своих помнить эту девочку — глаза её детские испуганные, как дрожала она от страха, как лежала в траве, твоей рукой убитая. Месть — это вспышка, секунда. А жизнь — долгая. И сейчас-то нет тебе никакого удовлетворения от мести, а только вина. А потом и вообще свету не взвидишь.

И никуда ты не денешься, Михай, пойдешь завтра со мной, поплетёшься вину свою искупать. И если всё сростётся, будешь этим пацанам как отец родной. Будешь биться за них и единственной своей рукой глотки рвать бандюкам…

Хотя… Чёрт тебя знает… Попадутся тебе там знакомцы, которые… и захолонёт опять сердце цыганское… Ох-ох-ох… Непросто всё. Сам-то ты, Пастырь, что делал бы на его месте? Не кинулся бы ты рвать эту шпану?..

И что это, Пётр Сергеевич… ты уже решил, что ли? Неужели пойдёшь завтра в город?

А куда ещё идти-то? Да и надо пацанов вывести из этого гадюшника. Аккуратно вывести, чтобы бандюки эти не прочухали. Ведро один не справится. И Хан бы не справился, а этот и подавно не сможет. И полягут тогда все как один пионеры.

— И ружжо не дам, извиняй, — сказал цыган.

Пастырь усмехнулся.

— Да я, что ли, прошу у тебя твою берданку? Если сильно понадобится, так и просить не стану — возьму и вся недолга.

Михай покосился, поворошил огонь, похрустел хворостом, подбросил.

— Бери, — пробормотал пожав плечами. — У меня кнут ест.

— Кнут! — хохотнул варнак. — Это здорово, Михай!

Цыган недовольно глянул на варнака, поднялся. Сходил в вагончик и вернулся со старым длинным кнутом, с витой рукоятью, отполированной временем и цыганскими руками до тёмного блеска.

Остановившись, небрежно взмахнул рукой.

Возле Пастырева уха вдруг сгустился, завибрировал воздух, тугим шариком ворвался в слуховой проход, больно надавил на перепонку. Варнак невольно дёрнул головой, поморщился, охнул. А Михай подбросил в воздух хворостину и одним лихим взмахом рубанул её в полёте пополам. Ещё взмах и шею Пастыря обхватила, сдавила длинная ременная змея. Дробина, вплетенная в фол, больно ударила в затылок. Варнак невольно потянул воздух, вцепился в ремни, а цыган улыбнулся, бросил ему на колени рукоять — выпутывайся, дескать.

— Ничего, — согласно кивнул Пастырь, сняв с шеи эту удавку, полюбовавшись на работу плётчика. — Но это только со шпаной так махаться. Да и то с двумя-тремя, безоружными. А в городе — бандиты. Не двое и не трое. С калашами.

— Это не моя печал, — ответил цыган. — Уйду в Закурдаево. Давно собираюс. Там наши жили. Может, найду кого.

— Ну-ну, — усмехнулся варнак, прихлёбывая налитый цыганом травник.

— А ружжо — бери. Тебе оно надо будет. Только патроны шест штук осталос. Больше нет.

— Спасибо, — кивнул Пастырь.

— Яс састо, — буркнул, отмахнувшись, цыган. — Не за что.

— Как-нибудь справимся, — продолжал варнак. — Главное — до пацанов добраться. Там у них сейчас Ведро за старшего… если жив. Нормальный парень. У них калаши есть, так что не пропадём. А бандиты, думаю, свалят из города не сегодня-завтра. А не свалят, попробуем разминуться. Через завод можно будет уйти потихоньку. Уведём пионеров в деревню, подальше от города, там и перезимуем.

— Я не пойду с тобой, — повторил Михай, щурясь в варнаковы глаза. — Не думай.

Пастырь пожал плечами — ну не пойдёшь, так не пойдёшь.

Цыган достал трубку, неторопясь набил. Раскурил, пыхая, задумчиво глядя в огонь.

Дым, подгоняемый неспешным ветром, закружил над огнём костра, взметнулся вверх, поплыл в луга, туда, где одиноким холмиком приютилась свежая могила.

А закат разливался по небу лужей крови.

Конец

(первой части?)