Страница 26 из 53
– нет, к микромиру – они с Бабушкой Феней тоже противостояли друг другу, как Польза и Праздник, прочный Результат и мимолетная Радость. Бытовые заботы вызывали у отца лишь одно желание – как можно дешевле от них отделаться, у Бабушки Фени – превратить их в захватывающую драму. У мясного, скажем, прилавка отца интересовали только два параметра – стоимость и питательность: чтоб цена поменьше, а жира побольше. (Из принципа, а не из скаредности: на поддержку русской родни уходило в десять раз больше, поскольку еврейская в помощи не нуждалась.) Бабушка же Феня возвращалась из магазина, словно с футбольного матча: “Вот так вот, – (тщательно, с подгонкой изображалось двумя руками), – поперек лежить кусок подлиньше – хороший кусок! А вот так вот, провдоль, кусок поширше – еще даже лутче! – Она восхищенно щурилась, как будто сияние этого куска до сих пор слепило ей глаза. – Правда, кость в ём очень большая… – Она на мгновение сникала, но тут же вновь восставала для нового упоения: – Зато уж кость так кость, всем костям кость – сахар! А передо мной – вот так я, а вот так она – стоить знакомая баба с дэву, – (дорожно-эксплуатационный участок). – Ох, думаю, счас возьметь который полутче!.. Я даже глядеть не стала, чтоб сердце не зайшлось… – Она замирала перед роковой минутой и внезапно вскрикивала, всплеснув руками:
– Взяла ж, паразитка! Ну ладно, я себе думаю, у ей же ж тоже детки есть…” Любую досаду она умела в две минуты растопить в умильный сироп.
Но есть что-то невкусное, а тем более – подпорченное не потому, что другого нет, а из низкой заботы о будущем… Бабушка Феня могла под горячую руку плюхнуть в помойное ведро целую пачку масла по самому поверхностному подозрению в несвежести, если в этот миг ей вспоминалась свекровь Федосья Аббакановна, в доме которой все масло перегоняли в топленое – чтобы употреблять его в пищу лишь после того, как оно тронется прогорклостью. Зато когда тень “бабки Ходоски” отступала, Бабушка Феня иной раз пускалась расхлебывать явно прокисшие щи: “Шти как шти – ня выдумывайтя!”
Но уж давиться мороженой картошкой из принципа!! Хотя бы принципы-то должны быть красивыми! То есть беззаботными.
В Норильске, где дома стоят на вколоченных в мерзлоту бетонных сваях, у нас все-таки был устроен некий подпольный отсек для картошки. И несмотря на все ухищрения, та ее часть, что была поближе к стене, выходящей на шестьдесят девятую параллель, понемножку подмерзала. Естественно, отбирая корнеплоды для первоочередного употребления, отец начинал с тех, что были затронуты этим сладким распадом. Уже принимаясь пошучивать над отцовской бережливостью, мы с братом торопились поскорее доесть отобранный “батат” – но к этому времени превращалась в батат следующая порция… Страшно подумать, до каких степеней мог бы в этой ситуации докатиться Бабушки Фенин бунт, бессмысленный и беспощадный: однажды она на моих глазах выхлестнула вместе с угодившей в него мухой полбидона молока только из-за того, что в ее отчем доме похвалялись, будто они из-за одной мухи выплескивали целую корчагу, а “в Ковригиновых” муху вытащат, да еще и обсосут!
Впрочем, моему отцу Бабушка Феня отпустила бы и обсосанную муху: она обожала “заходиться” от его щедрости – он был бережлив явно
“не для себе”. (Равно как и я.) Бабушка Феня единственная среди нас продолжала помнить, что я взял “за себе бесприданницу, да еще чахотошную”, а мои родители сразу же принялись высылать мне добавочные деньги, хотя, начиная с Джезказгана, отец получал только “за вредность” и “казахстанские”, без “северных”, а потом и вовсе ушел преподавать, окончательно уверившись, что воспитательную работу по экономии всех и всяческих ресурсов надо начинать снизу – до идиотов наверху явно не докричаться.
Спохватываясь, Бабушка Феня принималась славословить и мою маму, но для этого ей приходилось все-таки спохватиться: чуяла, видно, что мама руководствуется всего лишь порядочностью, а отец – душой. Катька, кажется, его окончательно покорила, когда после нашего вторжения в Чехословакию объявила, что ей стыдно быть русской. Ведь как было бы славно, если бы и все русские устыдились того, что они русские, – с какой радостью цивилизованный мир принял бы их в свои мирные объятья!
Катька и в самом деле настолько обожала все, какие ни на есть, обычаи всех, какие ни на есть, народов, а также столь пылко каждому из них за что-нибудь да сострадала – и, естественно, евреям в первую очередь, раз уж они оказались ближе всех, – что отец эту всемирную отзывчивость принимал за благородный антипатриотизм: нельзя же быть патриоткой России, провозглашая себя при этом патриоткой Израиля! Отец всегда с удовольствием заявлял по этому поводу, что он против всякого рода патриотизмов, но Катьку журил за израильский патриотизм с мурлыкающими интонациями.
Требовалась проницательность почти сверхчеловеческая, чтобы догадаться, что она согласна быть патриоткой тысячи отечеств лишь при условии хотя бы легкой ответной приязни. И любить китайцев, индейцев, негров, включая англосаксов, предпочитает лучше со стороны. “Ты бы хотела выйти за иностранца?” -
“Не-ет!..” – с комическим, но все же испугом. “А за негра? Если бы он жил в России?” – “Ну, если бы ты как-нибудь оказался негром…” Отец был бы изрядно изумлен, если бы вовремя не отсек этого знания очередной заглушкой, тем огорчением, которое вызвал у Катьки “развал Союза”: это была обида отвергнутой любви.
Катька со своими ребятами выходила на все митинги за свободу
Прибалтики, но когда прибалтийские делегации обо всех наших бедах начали монотонно повторять, что это проблемы другой страны… Ну, а уж когда там начались ущемления “русскоязычных” да шествия каких-то эсэсовцев, Катька с кровью вырвала
Прибалтику из своего всемирно отзывчивого сердца, отказываясь даже съездить туда на пару дней поразвлечься: “Если уж возиться с визами, я лучше в Стокгольм съезжу. Это раньше они для нас были образцом и европеизма, и цивилизованности… А для настоящей Европы они теперь будут задворками. А грузины!..
Разрушили страну… Ну кто им мешал развивать свою культуру – мы, наоборот, гордились их черкесками, лезгинками, голошениями… Их рыцарственностью! А кто теперь их будет переводить? Кто стихи про них будет писать – „на холмах
Грузии”?..” Я припоминаю, как одна девочка из нашего класса видоизменила эти строки: на холме лежит грузин, – но Катька, игнорируя мой еврейский яд, вновь переживает свой триумфальный тост на какой-то тбилисской конференции: Грузия, дескать, входит в нашу душу вместе с русской литературой – “Я ехал на перекладных из Тифлиса”, – после этого все рыцарственные усачи были у ее ног со своими бокалами. “Бежали робкие грузины”, – цитирую я того же классика, и Катька наконец-то приходит в сокрушенное восхищение: “Вот жид!..” Она и в моей язвительности чтит национальный еврейский обычай.
Вероятно, еще и по этой причине она соглашается лицезреть любимого “дедулю” в облике босяка – уважая еврейский, как ей кажется, принцип: “если вещь еще можно носить, она должна лежать”. Менее толерантная мама иногда не выдерживала и выбрасывала какую-нибудь особенно осточертевшую рвань, но отец каждый раз буквально заболевал, ложился на диван лицом к спинке… Катька же теперь заходит с другого конца: сначала покупает новую вещь, а потом начинает пугать папу, что ее без употребления съест моль. Но для этого Катьке потребовалось установить, что еврейские заветы не так уж и непреклонно обязывают ходить оборванцем – отец имел неосторожность поведать
Катьке любимое присловье своей матери: “Что я съела, никто не видит, а что надела, все видят”. (Ее же: “Ты щеки хоть нащипай, а на люди выйди румяная”. Всплыло попутно: “Бог каждому что-нибудь дает – кому сто рублей, а кому чирей”, – кажется,
“бобце” была поживее своего супруга.)
Мы с Катькой бытовые препирательства тоже стараемся возвести в конфликт культур. “У тебя же есть новые!” – усовещивает меня
Катька, намереваясь порадовать бомжей вполне приличными еще моими штанами. “Бог дает штаны, когда у тебя уже нет задницы…”