Страница 302 из 305
А я сейчас больше всего на свете хочу уехать – назад… домой. Даже если бы не хотела, нужно уехать: Вард может взять себе жену здесь и даже повенчаться у нас в Москве, чтобы потом увезти супругу с собой, а девочкам моим можно выйти замуж только за греков.
Помнится, госпожа Кассандра мне сказала в день смерти Анны: уезжай, тебе нечего больше здесь делать. Это она меня домой прогоняла, на Русь.
А теперь наконец у себя дома, в Москве, я когда иду по улицам с моими греками или еду, читаю на лицах у наших людей: уезжай, гречанка, ты чужая нам. Микитку приняли обратно, а меня назад уже не возьмут. Женщины когда меняются, меняются необратимо: как перепаханная земля…
Наши русские люди с нами сердечны, как всегда были, – но как с гостями.
Нужно опять пойти с Леонардом в Успенский собор*, помолиться… хотя того, что я хочу, православный бог не делает.
Больше всего на свете я хотела бы всю ту красоту, силу, чудеса, что я узнала у греков, перенести на нашу родную землю и здесь вкоренить. Как по-новому все эти богатства тогда расцветятся! Какую новую силу обретет греческая сила! Как наши народы напитают друг друга!
Если такое и сбудется, то не волею ветхого православного бога, и не при нашей жизни: но так хотелось бы знать, что мы жили и страдали не зря!
Где ты, Феофано? Твои глаза всего этого не увидят: пусть же тебе хотя бы приснится моя хоть и деревянная, а златоглавая государыня Москва. Что бы ты сказала о наших женщинах? Наверное, то же, что и Леонард: что они как персиянки, только северные. Видишь, как близки наши народы, – а обняться никак не могут!
Бог навеки разделил все народы и языки, когда ставили Вавилонскую башню, - куда ни пойди, придешь в древнюю Азию.
Теперь я лягу спать, и ко мне придет мой любимый муж: но пусть сегодня во сне я увижу тебя, филэ. Я бы к тебе на крыльях полетела через все моря.
Радуйся – радуйся без меня, если можешь”.
* Имеется в виду собор Ивана I Калиты, стоявший на месте Успенского собора, возведенного под руководством итальянского зодчего Аристотеля Фиораванти. В 1471 году старый собор был предназначен к сносу из-за ветхости.
========== Глава 172 ==========
В канун первого Рождества, которое русская пленница встречала на Руси, она почувствовала себя опять в тягости. Способы защиты, которым ее научила Феофано, которые знали и русские травницы, помогали – но далеко не всегда.
Леонард был и рад, и встревожен, - и особенно нежен с ней. Теперь супруги особенно горячо заспорили, когда ехать назад: зимовать им со своими кораблями так и так предстояло на Руси, хотя Леонард и закончил здесь все торговые дела. И долгий и утомительный путь на юг, “в греки”, - к Черному морю, когда приходилось тащить суда волоком и переправлять по рекам, - а после того долгий путь морем могли оказаться роковыми для младенца, если не для матери. Путь ромеев по суше был выверенной веками дорогой русских и греческих купцов, а дорога по морю еще длиннее, чем до Константинополя. Хотя опытнейший мореход проделал этот путь, ни разу прежде того не бывав на Руси, и здесь мог взять русских проводников, риск мог оказаться слишком велик.
Феодора знала, и Леонард знал, что в первые месяцы особенно велика опасность скинуть младенца, если случится непредвиденное. За себя Феодора не так боялась, как за дитя: она чувствовала, что все еще крепка и сильна. Но теперь Леонард всерьез заговорил о том, чтобы перестоять здесь, в Москве, пока его жена не родит. Хотя все комесовы люди уже роптали.
- Но если перестоять, уже будет осень, - возразила московитка, - как мы выступим? Нет, лучше отправиться в путь, как только будет можно!
А про себя она продолжала бояться за Микитку, как и за все их маленькое греческое братство, – рыжая дочь Моро просто исходила ненавистью, видя перед глазами своего соперника в сердце мужа. Даже сам Мардоний опасался теперь приближаться к своей итальянке. А что будет, когда они вернутся в Италию?
Наконец Леонард и Феодора порешили на том, что отправятся обратно весной, как только сойдет лед. До этих пор следовало сделать все и для тех, кто уезжал, и для тех, кто оставался.
Вскоре Вард пришел к матери с обещанной невестой, московиткой Екатериной, – Феодора была изумлена, разочарована… это и в самом деле оказалась совсем простая сенная девушка, которая всего дичилась и почти ничего не знала. Такая, какой была сама Желань до своего пленения. Но, как и в той Желани, в этой девице была и красота, и неведомые пока силы, которые следовало пробудить.
Феодора улыбнулась девушке и успокоила будущую невестку, напуганную собранием таких богатых иноземных господ. Жена комеса сама взялась за воспитание Екатерины, пока было время.
Когда снег начал таять, северное солнце пригрело и запели птицы, Леонард засобирался в дорогу.
Феодора была здорова, а больше в его отряде никаких беременностей не случилось: Вард обвенчался со своей Екатериной, но они условились, что супружескую жизнь начнут только после возвращения в Италию. А Мардоний все эти месяцы, после смерти сына и той страшной ссоры с Рафаэлой, не прикасался к своей жене.
Микитка ласковыми и разумными словами уговорил друга уехать, однако знал, что обрекает его этим на несчастье – возможно, гораздо большее, чем себя, и на всю оставшуюся жизнь. Однако Мардоний Аммоний был осмотрительнее своего отца, и все еще чувствовал на себе тяжкий гнет Валентовых грехов. Он согласился подчиниться общему благу.
- Может быть, Моро меня отравят, как только я вернусь, - смеялся македонец. – Что ж, тем лучше!
Микитка обнимал побратима, увещевал, точно мать, и, точно мать, водил македонца в церковь, где молился за них обоих. Мардоний не мог молиться словами православных молитв, хотя прекрасно знал их; но когда он слушал старшего друга, ему становилось легче. В такие минуты он даже надеялся на мир в своей семье.
Когда отряд был готов двинуться в путь, все, по настоянию Феодоры, отправились на службу в храм: хотя ее греки, как и она сама, не отличались особенным благочестием, давно всею жизнью своей проверив христианские обычаи на ветхость. Однако в русских храмах греческими гостями ощущалась та святость, которой не чувствовалось в храмах греческих и в католических, - какое-то согласное усилие русского духа, направленное к миру и благоволению во всех людях.
Отстояв вечерню, греки вышли на улицу с каким-то новым чувством: будто их осенило благословение нового могучего бога.
“А предки мои молились Перуну, и с Перуном своим ходили на Царьград, вешая свои щиты на его воротах, - размышляла Феодора, шагая под руку с мужем. – У Перуна была тогда сила! Как же сила эта переходит от одного бога к другому? В людях господня мощь, а не в идолах…”
Мардоний после службы сразу же пошел к жене: Рафаэла, как и Магдалина, отказались идти с остальными в православный храм. Но Феодора чувствовала, что в этот вечер македонец не поссорится с женой.
Феодора горячо и ласково простилась со своими русами – все московиты не сдерживали слез: знали, что, скорее всего, расстаются навеки.
Владимир и Глеб уже основали маленькую школу, в которую приходило несколько русских учеников, - юные сыновья Евдокии Хрисанфовны выделялись ученостью даже среди старших, как прежде в Италии, так и в Московии: хотя на Руси встречались весьма ученые люди. Однако немногие из этих ученых людей прошли свою науку на родине римской и греческой науки.
Юноши очень благодарили свою наставницу, а она только улыбалась, утирая слезы, переводя взгляд с одного красивого светлого лица на другое. Владимир и Глеб, как и Микитка, уродились красотой в мать, хотя статью пошли в отца-воина. Когда-то еще она увидит такие родные черты?
Мардоний стоял далеко позади, рядом с женой: он простился с Микиткой вдали от чужих глаз, и теперь им обоим достоинство не позволяло выказать свои чувства. Рафаэла крепко держала мужа под руку, и у македонца был мрачный вид – Мардоний как никогда напоминал отца Валента в минуту осознания своих дел и своего будущего. Хотя сам молодой македонец жил намного честнее Валента… но не грехи ли отцов пали на детей? Кто может знать, как это происходит, - кто может быть человеку последним судьей?