Касторп

Трамвай уже давно миновал остановку на Каштановой, и Касторп очутился в своем собственном, особом времени на склоне заснеженной горы. О близости других вершин из-за густого тумана можно было только догадываться, но не это сейчас его занимало. Он услышал глухое тарахтенье, словно где-то неподалеку по обледенелому спуску катились бочки или ящики. Через минуту туман слегка рассеялся, и Касторп разглядел в снегу узкую, вероятно, санную дорожку, по которой одна за другой, с равными промежутками съезжали странные, узкие, по-видимому больничные кровати. На самом деле это были сани для бобслея, которых он никогда прежде не видел, но его первая, медицинская, ассоциация оказалась не такой уж ошибочной: в санях, по горло укрытые верблюжьими одеялами, неслись вниз по ледяной дорожке покойники. Он понял это, потому что снежные хлопья не таяли на лицах, а оседали — у кого плотной коркой, у кого прозрачной вуалью. Именно под таким тонким покровом мелькнуло перед ним лицо его деда, сенатора Томаса Касторпа. Потом, среди многих других, мимо промчалась его мать, а в конце странной процессии он увидел канцеляриста из политехникума, досаждавшего ему своими абсурдными теориями. Как только снежная пыль за ними осела, Касторпу открылась панорама гор. Отражавшиеся от покрытых снегом вершин солнечные лучи били прямо в глаза, и он невольно зажмурился. Внизу, в долине, у его ног раскинулся Гданьск. Он видел башни костелов, ленту Мотлавы с лабазами по берегам и лабиринт улочек Старого города.

— Ты готов? — услышал он женский голос. — Хватит тебе отваги?

Она стояла в двух шагах от него. На лыжах, в мужском костюме и шапочке, напоминающей шлем авиатора, она была совсем не похожа на даму из сопотского курхауса, но он, разумеется, сразу ее узнал.

— Так вы говорите по-немецки? — обрадовался он. — И к чему я должен быть готов?

Она громко рассмеялась и вместо ответа указала лыжной палкой на город в долине, после чего стремительно, с резкими поворотами, понеслась вниз, вздымая облако белого пуха.

— Как же не говорить, — это был уже совершенно другой голос. — Мы тут говорим только по-немецки!

Над Касторпом склонился кондуктор. Тот самый противный тип, который в первый день так нагло к нему прицепился.

— Если кто и выпьет, мне что за дело? Лишь бы в меру. И вздремнуть можно, не воспрещается. Но платить надо. У вас только до Кленовой билет, а мы уже подъезжаем к Оливе. Если поедете обратно, извольте заплатить за два конца, уважаемый господин студент!

Неподалеку от стены аббатства, где была конечная остановка, рельсы разветвлялись, образуя длинную петлю, чтобы два трамвая — подъезжающий и отъезжающий — могли минуту постоять рядом. Выйдя из вагона в ноябрьские серые сумерки, Ганс Касторп нервно закурил сигару. Но разволновался он вовсе не потому, что, глубоко задумавшись и погрузившись в собственное время, проехал свою остановку, а совсем по иной причине: рядом с трамваем, на котором он приехал, на оливской рыночной площади его не поджидал другой, уже готовый в обратный путь, то есть возвращаться во Вжещ предстояло с тем же самым кондуктором, который вызывал у него самые неприятные чувства.

В парке, за старой оградой аббатства, воздух уже наполнился густым сумраком, однако здесь, на главной улице предместья, свет от окружавших остановку газовых фонарей и витрин нескольких магазинов рассеивал затаившуюся рядом темноту настолько, что трамвая можно было спокойно дожидаться, не теряя веры в прогресс и достижения цивилизации. Тем не менее Ганс Касторп ощущал нарастающую иррациональную тревогу, словно находился по ту сторону ограды, среди оробевших во тьме аллей, скамеек, клумб и черных зеркал воды.

На обратном пути, стараясь не замечать цепкого взгляда кондуктора, он попытался точно определить цвет ее глаз. «Серовато-голубые, — думал он, — а может, скорее голубовато-серые?» Да и откуда ему было это знать — ведь незнакомку он видел вблизи лишь дважды и ни разу — ни на веранде курхауса, ни в гостинице «Вермингхофф» — их взгляды не пересеклись. Почему же ему важен только оттенок глаз? Если бы он верил в реинкарнацию, переселение душ и тому подобные глупости, можно было б подумать, что они уже встречались когда-то, где-то, в иной действительности. Но такие бредовые идеи, пригодные для истеричных барышень и газетных хроникеров, наш герой решительно отвергал, хотя в последнее время они вошли в моду. Загадка так и осталась неразгаданной, и Касторп заставил себя прекратить бесплодные размышления, которые явно вели его в никуда.

Уже дома, когда Кашубке принесла ему в комнату ужин и пришлось оторваться от учебника геометрии, он подумал, что у него — как сказал бы доктор Хейдекинд — немного разгулялись нервы, и причиной тому переутомление и скверная погода, да еще он постоянно недосыпает. Поэтому он захлопнул книгу и решил отдохнуть, то есть лечь в постель и быстро заснуть. Однако осуществить это намерение ему помешала постучавшая в дверь госпожа Хильдегарда Вибе.

— Вы уж не откажите, господин Касторп, — на ней было вечернее платье, — сегодня годовщина смерти моего мужа, мы тут одни ее отмечаем, вот я и подумала, хорошо б вы хоть чуть-чуть с нами посидели, у нас пирожные есть, вино, ну пожалуйста.

— Мне очень жаль, госпожа Вибе, я неважно себя чувствую и, вероятно, завтра, — он сам удивился, как легко и без колебаний солгал, — пойду к врачу.

— Ужаснейшая досада, — именно так выразилась вдова. — И зачем нам столько пирожных?

Ужасно, однако, было нечто другое: музицирование госпожи Хильдегарды Вибе. Уже через минуту из гостиной донеслись звуки пианино. Хозяйка пыталась исполнить на плохо настроенном инструменте «Rondo alia Tupca». Бравурный марш несколько раз обрывался на четвертом такте, когда пианистка совершала одну и ту же ошибку. Понимая, что фальшивит, она возвращалась к началу, чтобы снова, в том же месте, ударить не по той клавише. Это было похоже на музыкальную шкатулку, которая, сколько ее ни заводи, не способна полностью воспроизвести мелодию: испорченный механизм в определенный момент дает сбой. Наконец, после множества попыток, хозяйка просто пропустила трудный фрагмент и стала играть дальше; но, когда уже казалось, что ей удастся благополучно добраться до конца, она опять сфальшивила и опять вернулась к началу, чтобы еще раз ошибиться на четвертом такте. Потом в гостиной воцарилась тишина, однако ненадолго — это был всего лишь перерыв. Касторп не мог поверить своим ушам: за стеной вдруг в четыре руки заиграли «Отголоски весны». Поминутно, после каждой ошибки, музыка прерывалась и госпожа Вибе громогласно обрушивалась на Кашубке: «Ну что ты выделываешь, нескладеха, разве я тебя так учила?!» или: «Не на пальцы гляди, а в ноты!» Произведение, которое семнадцать лет назад Штраус доверил оркестру и дивному сопрано Бьянки Бьянчи, в квартире на Каштановой звучало жалко и уныло, напрочь лишенное венской легкости, из которой оно родилось.

Будь жив обер-лейтенант, играла бы сегодня госпожа Вибе в четыре руки со своей прислугой? У Касторпа сразу улучшилось настроение: он вообразил, как описывает эту сцену Иоахиму. Кузен, который в будущем, скорее всего, и сам дослужится до обер-лейтенанта, был бы просто ошеломлен, а придя в себя, вероятно, задал бы вполне логичный вопрос: «А раньше ты слышал, как она дает уроки этой девке? В кашубской деревушке ведь не учат игре на фортепьяно. Господи, да это же немыслимо!» Про уроки музыки Ганс Касторп и вправду ничего не знал, но готов был бы согласиться с Иоахимом, что даже в мещанских домах, где, как и у них, придерживались республиканских взглядов эпохи былого величия, о подобных отношениях с прислугой и речи не могло идти. Строгие требования вкупе с подчеркнутой вежливостью обеспечивали должную дистанцию, хотя сенатор Томас Касторп, например, иногда позволял старику Фите некоторую фамильярность. Однако чтобы сенатора когда-нибудь увидели играющим со слугой, скажем, в карты или домино — нет, такое и представить себе было нельзя!

Так что же происходило в тот вечер в гостиной госпожи Хильдегарды Вибе? Ганс Касторп чувствовал, что под портретом обер-лейтенанта царит весьма непринужденная атмосфера; впрочем, воздавались ли таким образом почести покойному супругу или скорее это была демонстрация — тут уж он догадаться не мог. После «Отголосков весны» звякнуло стекло, послышались негромкие фразы и затем явственный смех обеих женщин. Уснуть Касторпу не удалось, и он решил закурить, когда же полез в ящик за «Марией Манчини», пальцы наткнулись на пакет в веленевой бумаге. И хотя это вовсе не входило в его намерения, хотя внутренний голос подсказывал: «Не надо, забудь об этих русских», — он подергал тонкую тесемку, узелок поддался, бумага развернулась, и вот уже наш герой держал в руке книгу, которая не ему была предназначена.