Касторп

Они шли по Морской улице, которая в этом месте слегка расширялась. Мужчина держал в правой руке небольшой пакет — это могла быть завернутая в бумагу книга или блокнот. Женщина помахивала зонтиком, чехол которого, очень яркий, совершенно не подходил к ее темному костюму и наброшенной на плечи серой накидке. Они оживленно беседовали, поминутно останавливаясь на тротуаре. Он перекладывал пакет из одной руки в другую, она вертела ручку зонтика, будто ввинчивая кончик в тротуар. Касторп медленно, чтобы не вызвать подозрений, направился в их сторону. К его радости, когда он пересек мостовую и ступил на противоположный тротуар, из ближайшей подворотни высыпала ватага ребятишек. Теперь он мог, не привлекая внимания, задержаться перед витриной аптекарского магазина, достать сигару и очень долго чиркать спичками, хотя, честно говоря, не имел обыкновения курить на улице — если не считать садиков при кафе или скамеек в парке. Затем, попыхивая «Марией Манчини», он не спеша последовал за парой вплоть до гостиницы «Вермингхофф». Там — у входа в гостиницу — надлежало безотлагательно принять решение: идти ли дальше к курхаусу, оставив их за спиной, или — что было рискованнее — войти внутрь. В обоих случаях ему пришлось бы пройти мимо них, поскольку пара — будто собираясь распрощаться — остановилась на тротуаре у самых дверей «Вермингхоффа», разговаривая по-французски. Он снова услышал уже знакомый мягкий русский акцент.

— Моя кузина, — рассмеялась она, — признает только Биарриц.

— Уж лучше бы Остенде, — ответил он. — Ты так не считаешь?

— Это очень далеко, — она перестала улыбаться, — слишком далеко.

Уверенным шагом, будто к себе домой, Ганс Касторп вошел в пустой вестибюль. Портье, не признавший тем не менее в нем постояльца, быстро и довольно резко спросил:

— Чем могу служить?

— Я бы хотел взглянуть на расписание поездов до Берлина, — столь же быстро ответил Касторп. — И чтоб в вагоне были спальные места.

— Есть только один поезд, в двадцать два тридцать.

— Ах вот как, — Касторп стряхнул пепел в пепельницу возле стойки. — Ну а до Бреслау?

— До Бреслау, — как эхо повторил портье, — прямого со спальными нет. Только летом, три раза в неделю.

— В таком случае, — Касторп краем глаза увидел, что незнакомка входит в вестибюль одна, без своего спутника, — попрошу, если можно, полное расписание.

Портье без слова подал ему толстую книгу в дешевом переплете под мрамор, на котором был вытиснен посеребренный императорско-королевский орел, выглядевший не слишком импозантно. Едва Касторп раскрыл расписание поездов Германской империи на странице, относящейся к Дрездену, женщина подошла к портье. Небольшой пакет она положила на стойку. Портье молча протянул ей ключ с цифрой семь; Касторп, склонившийся над расписанием, которое его совершенно не интересовало, уловил запах ее духов: фиалковый, с примесью мускуса. Вернув расписание, он вышел на улицу. И только пройдя несколько шагов, понял, что совершил нечто ужасное, чего ни одному мужчине, носящему его фамилию, не следовало бы делать во избежание позора; словом, ему стало нестерпимо стыдно, но в то же время он поразился тому, что оказался способен на такой непристойный поступок. Ибо, когда портье отвернулся, чтобы уважительно поклониться даме, коротко сообщившей ему уже на ходу: «Я уезжаю завтра утром», Касторп схватил оставленный ею на стойке пакет и, как мелкий воришка, спрятав его за пазуху, покинул гостиницу «Вермингхофф». Хуже того: будто в каком-то трансе, он поспешил вслед за незнакомцем, который, свернув с Морской на Южную, медленно направился — похоже, кружным путем — в пансион «Седан». Открытие, что эти двое живут не вместе и даже не в соседних номерах одной гостиницы, почему-то подействовало на Касторпа угнетающе. Постояв с минуту перед пансионом, он дождался появления незнакомца на веранде: мужчина уселся в плетеное кресло и, в узкой полосе электрического света, развернул «Анцайгер». Первые после нескольких солнечных дней дождевые тучи наползали на город со стороны залива. Холодный ветер гнал по улице Седан песчаное облако, в котором кружились сухие стебельки травы и опавшие листья.

«Неужели дядя Тинапель был прав? — подумал Касторп. — И если да, должно ли это меня тревожить?»

И зашагал в сторону вокзала, твердо решив забыть об этой истории и никогда больше к ней не возвращаться. Однако в доме на Каштановой возникла новая проблема: что делать с пакетом? Проведя пальцем по веленевой бумаге, перевязанной тесемкой из книжного магазина, он убедился, что внутри лежит книга, — но как поступить дальше? Сдержав любопытство, он, не заглядывая в пакет, спрятал его в ящик. И сказал себе, что на днях отправит посылку на адрес гостиницы «Вермингхофф» с припиской: «Оставлено в номере семь тогда-то и тогда-то…». Он и предположить не мог, какие последствия повлечет за собой это решение.

VII

Внешне Касторп держался великолепно. Когда Герман Берендт, однокурсник и тоже гамбуржец, как-то заговорил с ним в столовой о сенаторе Томасе Касторпе, он с удовольствием поддержал беседу о своем дедушке, даже вставил несколько невинных анекдотов и поговорок на северонемецком диалекте, изрядно развеселив окружающих. Когда все тридцать будущих кораблестроителей отправились с доцентом Хоссфельдом на Императорскую судоверфь, чтобы осмотреть корпус и водонепроницаемые переборки подводной лодки, он искренне восхищался новыми решениями, без смущения задавал вопросы, был неподдельно оживлен. Даже наткнувшись однажды в «Café Hochschule» на фон Котвица в обществе Эдгара Мацкайта и Вальдемара Розенбаума, он не поспешил по обыкновению, сдержанно поздоровавшись, отойти к отдельному столику с газетами, а подсел к ним, заказал портер и с удовольствием принял участие в разговоре: Розенбаум и Мацкайт — оба были из России — рассказывали о казаках, графе Толстом и нигилистах, бросающих бомбы.

Все это, однако, занимало его лишь частично. Нередко, погружаясь в задумчивость — иногда в самый разгар беседы, на лекции, в трамвае, на прогулке, за завтраком либо принимая ванну или читая «Анцайгер», — он отрывался от действительности, мыслями блуждая по одному лишь ему известным тропам. Иногда это становилось поводом для дружеского подтрунивания: кто-нибудь, увидев его в таком состоянии, громко кричал: «Ну и что ты на сей счет думаешь, Касторп?» Эффект получался комический: у возвращающегося к реальности мечтателя на лице появлялось такое изумление, что все вокруг разражались смехом. Серьезные неприятности начались только в ноябре, когда некоторые, на первый взгляд ничем не примечательные занятия в политехникуме стали наводить Касторпа на странные размышления.

Как-то в понедельник ассистент Вильгельм Беккер объяснял в машинном цеху принцип действия трехцилиндровой турбинной паросиловой установки; Касторп слушал, стараясь не пропустить ни единого слова. Работа установки зависела от давления, с которым сжатый пар поступал в первый цилиндр. С пятнадцати атмосфер оно падало до тринадцати, и высвободившаяся энергия приводила в движение мощный поршень. Во втором цилиндре давление пара с тринадцати опускалось до десяти атмосфер, и следующий поршень синхронно передавал уменьшившееся усилие на коленчатый вал. В третьем цилиндре на выпускном клапане давление составляло уже восемь атмосфер, и ослабевший пар, толкнув последний поршень, попадал в турбину. Разве не то же самое происходит со временем?

К такому выводу Ганс Касторп пришел на трамвайной остановке, сразу после окончания последних занятий. В зависимости от того, в какую щель попадает время, оно может течь быстрее или медленнее, сгущаясь или разрежаясь. Щель здесь, понятно, его собственный, человеческий ум, вне которого — это он знал из философии — время не существует, по крайней мере в том смысле, что его нельзя вычленить, выделить в чистом состоянии. Исходя из этого сравнения, хоть и отдавая себе отчет в том, что оно не безупречно, Касторп предположил, что события, подобно потоку пара в цилиндре, проплывают через его сознание то под большим, то под меньшим давлением. Стало быть, если движущей силой жизни является время — он сел в трамвай, предъявил кондуктору месячный билет и занял свободное место на передней площадке, — такую зависимость можно выразить функцией, начинающейся в точке рождения и уходящей в бесконечность. Но где же тогда момент смерти? Тут Ганс Касторп попадал в замкнутый круг собственных предпосылок: ведь если функция не имеет конца, она, скорее всего, не должна иметь и начала, иначе говоря, идет от минус до плюс бесконечности. Но тогда подобного рода приближения неприложимы к жизни: у нее есть начало и она всегда достигает конца — по крайней мере об этом свидетельствуют факты. А если время только иллюзия или, вернее, конструкция, созданная, подобно математическим формулам, для практических нужд? С помощью формул можно построить корабль, мост, автомобиль, но сами по себе они ведь ничего не значат.