Страница 34 из 35
Наконец, врачи определили у Нины энцефалит, - хотя сегодня, возможно, назвали бы и другую болезнь. По дороге в эмиграцию ей пришлось рожать, и в родильном доме она заразилась тяжёлым недугом. Энцефалит уже был сильно запущен, излечение сделалось невозможным. Нина скончалась в 1930 году, оставив на руках матери десятилетнего сына. "Мамочка, я для тебя его родила, - сказала она на прощание. - Он твой."
"А могла бы я пережить Нину, не будь Миши? - размышляла впоследствии Лидия Алексеевна. - Да, он мой. Мой единственный луч." Внук на долгие годы стал средоточием всей её жизни. Наверно, ни одной своей привязанности она не отдавалась с большей силой, чем любви к сынишке Нины.
41. П о с л е д н и е г о д ы
"Я неправильная старуха! Я не умею догорать. Я не состарилась, а притворилась старухой, потому что на мне маска старости, и я должна ей соответствовать. Но я по-прежнему хочу жить с той же силой, как в молодости."
Между тем здоровье оставляло желать лучшего. Ко всем возрастным напастям прибавилась боль в коленях . Жили они теперь не в квартире, но в одной, но большой и солнечной комнате, что не давало покоя домоуправлению. И вот очередной Швондер вынудил её обменять свою 27-метровую комнату на втором этаже на 18-метровую полутёмную на пятом. Там еле установили кровати, стол и шкаф, да ещё пришлось установить кухонный стол с керосинкой, потому что стряпать приходилось тут же. Плохо было то, что лестницы ей были уже трудны, а никакого лифта не было и в помине.
Миша окончил школу, успешно поступил в Геологический институт, где сделался отличником и даже стал получать стипендию. Деньги он приносил домой, вызывая смятение бабки. Всю жизнь ей приходилось жить за чей-то счёт: вначале родителей, потом мужа, затем нежно любивших мать сыновей, а теперь ещё и внука. Совершенно паразитическое существование, сокрушалась она. У мальчика появились новые интересы, а старая бабка загораживает ему мир. "Мой Миша вырос. Он работает на меня, мой дорогой. Он делает это с радостью, а мне тяжело. На какую ещё неокрепшую шею мне пришлось сесть!" К тому же она стала глохнуть.
"Я вся седая, старая. Смерть близких и другие тяжёлые несчастья раздавили меня, обессилели, обезличили. Тяжело жить. Противно жить. Когда же конец? Ещё жить? Зачем? (1937 г.)" К тому же она стала глохнуть.
.
"У сыновей своя жизнь, работа..." Нет, сыновья не забывали про мать, регулярно навещали её, приносили продукты и деньги; к тому же рядом хлопотала Анюта... "У меня ничего нет, кроме моих мыслей..." Мыслей о чём? О чём думала она, лёжа на пятом этаже в своей тёмной комнате-коридоре, не в состоянии покинуть её из-за своих больных ног? Не о несчастной стране, переживавшей тридцатые годы: несчастья, длившиеся бесконечно, стали правилом жизни. Не о литературе, конечно. Какая литература? Насчёт своих талантов она никогда не заблуждалась. Так, брожение молодости. "А что я теперь знаю? Только свою нищету, своё убожество; тот обман, который давали мне моя прошлая обеспеченность и сытость." Что можно любить, на что надеяться нынче? Но во что она верила всю жизнь?
Чехов однажды высказался так: "Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется. Я верю в отдельных людей; я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России, - интеллигенты они или мужики, - в них сила, хотя их и мало." Вот и она, наверно, видела спасенье "в отдельных личностях". Нет, - в одной. "Я никогда, никогда не расставалась мыслями об Антоне Павловиче!" Это - "душистая роса, обрызгавшая мою молодость..."
Снова и снова перечитывала она старую тетрадку с кратким повествованием, сердито озаглавленным ею когда-то "О любви". Неужели она хотела дополнить, исправить рассказанное Чеховым? Зачем? Она напишет всё заново, с самого начала, и только правду, ни слова вымысла. Только то, что было.
Она начала писать.
С детства привыкнув к двойной жизни, - той, что видна всем, и другой, существующей в воображении, она прятала свои наброски, никому не говорила о них. "Любовь... В 74 года я думаю о любви! Ведь я её никогда не знала. Так жизнь и прошла. Была ли у меня влюблённость в Чехова? Конечно, была.... Но такая подавленная, такая загнанная... Одна боль."
"Ни одного слова выдумки в моём романе нет. Всё время, пока я писала, я чувствовала себя связанной страхом увлечься своей фантазией, мечтой, предположением, догадкой, и этим исказить правду. Слишком священна для меня память Антона Павловича, чтобы я могла допустить в воспоминаниях о нём хотя какую-нибудь неточность."
"Всё труднее и труднее писать - записывает она в 1940 году. - Конечно, никогда не будет легче. Сегодня рука твёрже, но это ненадолго. Возможно, что скоро совсем буду не в состоянии взять перо в руки." Но она закончила свой труд! Публикации её воспоминаний "А.П.Чехов в моей жизни" помешала война, и опубликованы они были уже после войны, в посвящённом Чехову сборнике.
Надо сказать, что её связь с Чеховым многим была давно известна. Ещё в 1929 году Лидия Алексеевна была избрана членом "Общества А.П.Чехова и его эпохи", где выступила с докладом о творчестве писателя. Ушлые литературоведы в поисках материалов для своих трудов разыскали её и долго расспрашивали. "Вообразите, - сказал один, - сколько мы ни роемся, но не находим женщины в жизни Антона Павловича. Нет любви. Он был сух, чёрств. Наверно, он попросту не мог любить."
"Я любил нежно, страстно.. Я вас лю.... Но, может быть, мы слишком много рассуждали ..." Разве это не его слова, навсегда сохранённые в памяти?
Перед войной Лидию Алексеевну неожиданно посетила Мария Павловна Чехова. В один из редких своих наездов из Ялты, где она проживала в доме, построенном её братом, она вдруг вспомнила об Авиловой и решила с нею повидаться. Преодолев лестницу, она попала в ужаснувшую её тёмную комнату и увидела лежавшую на кровати старуху; на прикроватном столике лежала большая груда окурков. Мария Павловна пробыла недолго; возможно, она оправдывалась за давнюю свою неприязнь к незваной "антоновке".
С началом Войны младший сын перевёз её к себе. Сыновья нежно любили мать. Старший писал ей: "Всюду и всегда ты - как источник, как символ счастья, полноты жизни, радости и остроты восприятия. Всюду ты со мной и около меня, моя дорогая, моя обожаемая маманя."
Лидия Алексеевна скончалась на восьмидесятом году жизни, в 1943 году, не дожив, к сожалению, до Победы. Сыновья пережили мать всего на десятилетие: оба умерли, едва перевалив за шестьдесят лет. Потомство Михаила Авилова оказалось недолговечным: Михаил Гзовский, сын Нины, прожил только 52 года.
Грустен конец жизни любого человека. Да, писательницей Лидия Алексеевна Авилова не стала. Что-то пописывала, даже печатала. Голосок был совсем незаметный. Но под занавес она оставила воспоминания, - даже не воспоминания, а грустный и нежный роман о любви. Иными словами, всё-таки исполнила настоятельные просьбы Чехова. И это её повествование, наверно, люди будут читать и сострадательно перечитывать даже безотносительно имени её кумира. Оно самодостаточно.
Это ВСЁ.
А где же собачка?!..
Дальше.
( О даме первые сто страниц.)
Т И Л Ь К А (фоксик)
(Рассказывает Лидия Алексеевна - в бытность на Спиридоновке)
"Собираясь спать, мы вдруг заметили, что Тильки нет. Стали звать и искать по всему дому, но он так и не нашёлся. Нина и я решили идти его искать. Была морозная, зимняя ночь; ярко светила полная луна. На улице было пустынно, тихо, бело. Мы прошли немного в одну сторону, прошли в другую, и, убедившись, что наше предприятие безнадёжно, вернулись.