Страница 13 из 35
Ей хотелось узнать его мнение о рассказе "Счастливец", которым она гордилась, однако Чехов промолчал. Явно взявшись не за своё, она написала о сельском враче, погибающем, спасая заразных больных. Вряд ли подобный рассказ, да ещё с мелодраматическим концом, не покоробил настоящего врача, колесившего по скорбным деревням.
"Я живу в деревне. Постарел, одичал. У меня по целым дням играют на рояле и поют романсы в гостиной рядом с моим кабинетом, и потому постоянно пребываю в элегическом настроении, чем и прошу объяснить мирный и спокойный тон этого письма." Распевали Лика и Потапенко, оба имевшие хорошие голоса и умевшие петь.
"Опоздал я с ответом потому, что спешил кончить повесть для "Русской мысли". Стало быть, некогда было. Новая вина!" Далее раздражение, вызванное "Счастливцем", всё-таки прорвалось в совете автору, а затем и в лёгкой иронии и при обрисовке будущего писательницы Авиловой. "Вы делаете большие успехи, но позвольте мне повторить совет - писать холоднее. Чем чувствительнее положение, тем холоднее следует писать и тем чувствительней выйдет. Не следует обсахаривать." "Напрасно Вы называете свои письма психопатическими. Не настало ещё для Вас время писать такте письма. Вот погодите, когда сделаетесь большой писательницей, и станете печатать в "Вестнике Европы" толстые романы, тогда настанет и Ваша очередь. Вас обуяет мания величия, и Вы будете глядеть на нашего брата свысока, и будете писать такие фразы: "Только мысль, одна мысль, что я служу святому, вечному, незыблемому, остановила меня от самоубийства!" Впрочем, я, кажется, пишу чепуху. Простите. Итак, я уже не сердит на Вас, и буду очень рад, если Вы напишете мне что-нибудь." То- есть, он извиняет её неуместную требовательность, потому что корреспондентка молода, талантлива, привлекательна. Более того, он хочет продолжения переписки.
11. Б л и н ы у Л е й к и н а
То ли она его не поняла, то ли помешали внешние обстоятельства, но переписка снова надолго прервалась. Жизнь наполнили новые заботы. В Москве умерла мать Лидии Алексеевны. В отличие от дочери, страстной матерью она не была, да и мудрено ею оставаться, родив двенадцать детей. Её достояние Клекотки отошло Павлу, младшему сыну, игроку и гуляке. Родня не сомневалась, что он тут же промотает наследство, что вскоре и произошло.
Новой печалью стало для неё окончательное решение Худекова передать газету сыну и перебраться в деревню, в Тульскую губернию.
Удар следовал за ударом. Лейкин, побывав в Мелихово, привёз новость, будто Чехов болен чахоткой и очень плох. Разъезжая по редакциям газет и журналов, он всюду рассказывал о захудалой усадьбе, где прозябает неизлечимо больной собрат-литератор.
- Он доверился мне одному, проверенному годами другу, - простодушно повествовал Лейкин. - Долго он не проживёт. Я так и сказал ему: Чехов, ты нездоров и скоро помрёшь.
К счастью, Чехову оставалось ещё целое десятилетие жизни. Лейкин не знал, что точно такое же впечатление сам произвёл на Чехова, предсказавшего и ему скорый конец. Самоуверенный фельетонист кроме лести ничего не желал слушать. Ведь он был известен всем грамотным людям и единственный из российских литераторов не бедствовал. Матушка Антона Павловича, когда Лейкин гостил в Мелихово, покупала говядину у мясника, обмолвившись, что это для Лейкина. Мясник выпучил глаза: "Для того Лейкина, что пишет рассказы?" И выбрал лучший кусок мяса для знаменитости. Про то, что Чехов тоже писатель, он не подозревал.
Слух о том, что во всех петербургских редакциях оплакивают близкую кончину Чехова, дойдя до Мелихова, огорчил и встревожил его. Да, он покашливал, но всё ещё не признавал себя серьёзно больным. "Чахотки у меня нет, - писал он Суворину. - Для чего Лейкин распускает странные и ненужные слухи, ведомо только Богу."
"Весной жизнь мне опротивела, - продолжал он. - Я злился и скучал, а домашние не хотели простить мне этого настроения. Отсюда ежедневная грызня и моя смертная тоска по одиночеству. А весна была мерзкая, холодная, и денег не было. Но подул зефир, наступило лето, - и всё как рукой сняло... Сдал в печать "Сахалин"... Тянет к морю адски. Сидеть бы на палубе, трескать вино и болтать о литературе... А вечером дамы."
Летом, Гольцеву: "Возле нас холера."
Осенью, Лике: "Я ем, сплю и пишу в своё удовольствие? Вы, очаровательная, прочирикали это только потому, что не знакомы на опыте со всей тяжестью и угнетающей силой этого червя, подтачивающего жизнь.
"Пишите мне, дуся, а то мне скучно. Пить и есть надоело, спать , удить рыбу и собирать грибы нет времени. А лучше, если бы Вы приехали. Я так хорошо умею лечить холеру, что в Мелихове жить совсем безопасно."
В ноябре, Суворину: "Прожил две недели в Москве, как в чаду. Жизнь моя состояла из сплошного ряда пиршеств. И девицы, девицы ( актриса Яворская и писательница Щепкина Куперник). Кашель против прежнего стал сильнее, но, думаю, что до чахотки ещё очень далеко."
Пришла Масленица, и Лейкины позвали Авилову на блины: муж её был в отъезде, она скучала одна.
Особого желания посетить их дом она не чувствовала, однако у Лейкиных часто собирались литераторы и можно было узнать все последние новости. Она пообещала заглянуть к ним после театра, если представление не слишком затянется.
- Вас ждут, - встретила Лидию Алексеевну хозяйка.
- Блины? - улыбнулась, раздеваясь, гостья.
- Блины, блины! - громогласно захохотала Лейкина. - Вот он блин, который ждёт вас не дождётся.
Навстречу вошедшей поднялся Чехов. Прежде чем окончательно растеряться от неожиданности, она успела заметить, что он похудел, постарел, - но на неё смотрели те же добрые, внимательные глаза сквозь стёкла пенсне.
Она не знала, что, несмотря на призывы друзей и Суворина, Чехов в ту зиму вовсе не собирался приезжать. Мешала невозможность оторваться от писания рассказов - единственного его заработка. А в голове, наверно, уже складывался замысел "Чайки". Лика Мизинова, успев побывать с Потапенко за границей и даже родить дитя, уже порхала по Москве. А ещё мешало нездоровье, в котором он не желал признаваться даже себе. "Чёртов кашель создаёт мне репутацию человека нездорового, между тем в общем я совершенно здоров и кашляю только оттого, что привык кашлять." И только Суворину он откровенно признался: "У меня хрипит вся грудь, а геморой такой, что надо делать операцию. Мне для здоровья надо уехать куда-нибудь в Африку месяцев на 8-10. Иначе я издохну."
Ничего этого Лидия Алексеевна не знала. Она снова видела знаменитого писателя и человека, в которого была влюблена.
- Вот он - блин! - в восторге от собственного остроумия хохотала хозяйка, указывая на Чехова. - Дождался, наконец, Антон Павлович, Авилову! Вот и она!
- Мы давно не виделись, - нашла силы пробормотать, здороваясь, Лидия Алексеевна. В самом деле, давно - два года.
Это было самое содержательное из всего, сказанного потом. Она произносила какие-то слова, а сама думала: он жил всё это время, не думая о ней, а её мысли о нём не покидали даже когда болел ребёнок и она, сидя у кроватки ночи напролёт, меняла компрессы на детском горлышке.
- Да уймись, Прасковья Николаевна, - велел супруг. - У тебя на языке одни блины. У нас литературный разговор. Я ему сразу сказал: Жалко, что ты, Антон Павлович, со мной не посоветовался, как всегда, когда писал свой последний рассказ. Я бы подсказал, как лучше, и было бы смешно, а то у тебя всё грустно стало выходить.
Кто-то, кажется, Баранцевич, льстиво вставил:
- Разве с Лейкиным сравняешься! К примеру, ноги из подвала!
- Учитесь, писатели, как надо. Помните, как у меня написано? Видны из подвального этажа только идущие ноги. Прошмыгнули старые калоши, просеменили дамские туфельки, пробежали детские башмаки... Ново, интересно.