Страница 89 из 217
— Мы пришли, Джерри, — тихо сказала вдруг Беатрис, останавливаясь перед увитой глициниями решеткой. Она подошла к ржавой калитке и попыталась повернуть ручку.
— Заперто… Мисс Пэйдж еще не вернулась… — Она раскрыла сумочку и поднесла ее к лицу, разыскивая ключи.
— Зайдите, Джерри, — сказала она так же тихо, не глядя на Жерара, и вложила ключ в замочную скважину.
Жерар прошел в отворившуюся со скрипом калитку. Уличные фонари освещали заросший плющом верхний этаж серого каменного дома, повернутого фасадом во двор, перпендикулярно тротуару. Они поднялись по ступенькам высокого крыльца, Беатрис пошарила рукой в темноте, и вверху под навесом вспыхнул пыльный фонарь, тускло осветив массивные каменные столбы подъезда и резную, давно не крашенную дверь с позеленевшими львиными мордами.
— Осторожнее, Джерри, — тихо сказала Беатрис, входя в холл. — Здесь очень темно… и нет лампочки. Постойте, я сейчас…
Ее голос удалился, потом Жерар увидел ее в желтом электрическом освещении, стоящую на площадке широкой полукруглой лестницы с истертыми мраморными ступенями.
— Поднимайтесь сюда, Джерри…
Они прошли слабо освещенный отблеском уличных фонарей пустой зал с неровным скрипучим паркетом, гулкий сводчатый коридор; Беатрис открыла одну из дверей и щелкнула выключателем.
— Вот моя келья, входите…
Жерар вошел со странным чувством робости. «Келья» была большой, с высоким лепным потолком, выцветшими штофными обоями, на которых нельзя было разобрать рисунка, двумя большими окнами и стеклянной дверью — по-видимому, на балкон. Великолепный рояль красного дерева, старинный секретер с инкрустациями и два готических кресла тисненой кожи явно не гармонировали с простыми книжными стеллажами, недорогим письменным столом и узенькой кроватью, перед которой лежала вытертая пятнистая шкурка. Над кроватью висели распятие и хорошая репродукция Сикстинской мадонны, над столом — пестрый вымпел, очевидно какой-нибудь лицейской спортивной команды, и чья-то фотография. Осторожно ступая по рассохшемуся узорному паркету, Жерар прошел к столу и прислонил картину к стене.
Беатрис бросила на кровать сумочку и перчатки.
— Почему вы не сядете, Джерри? — спросила она тихо.
Жерар продолжал стоять, перебирая книги на столе. «Записки о галльской войне», латинская грамматика, «Введение в философию» Жака Маритэна. Он мельком взглянул на фотографию — это была увеличенная копия той, что показывала ему Беатрис.
— Джерри… Я хотела вас попросить — я принесу молоток и гвозди, и вы повесьте картину сами… Вот здесь над полками…
— Хорошо, Трисс…
Картина была повешена.
— Спасибо, Джерри… Угостить вас чем-нибудь? Хотите чаю? Некоторые европейцы любят чай, мы с папой тоже научились — от мисс Пэйдж… Выпейте чаю, Джерри, я так долго была вашей гостьей… — Она попыталась улыбнуться.
— Нет, Трисс. Я пойду… Нехорошо, если ваша мисс Пэйдж вернется, пока я буду здесь.
— О, это не имеет значения…
Они опять замолчали. За приоткрытой стеклянной дверью жестко скреблись листья пальмы. Где-то в стене треснуло рассыхающееся дерево.
— Я пойду, Трисс, — хрипло сказал Жерар. — Мне…
Голос его прервался. Он взглянул на Беатрис — ее поднятое к нему лицо с остановившимися глазами стало бледнеть — и, круто повернувшись, большими шагами пошел к двери.
— Джерри! — выкрикнула она отчаянно, опомнившись минутой позже. — О, Джерри!
Она догнала его на полукруглой лестнице холла. Он обернулся — Беатрис, задыхаясь, замерла несколькими ступенями выше, схватившись за край холодного мраморного парапета.
— Джерри… — шепнула она одним дыханием и поднесла руку к груди.
— Ступайте наверх! — крикнул он яростно. — Слышите — не смейте ни одного шага…
Он бросился вниз, прыгая через две ступени. Нестерпимо громко прогремели через холл его удалявшиеся шаги, потом в темноте на один миг очертилась светлым прямоугольником распахнутая и с грохотом захлопнувшаяся дверь. И наступила тишина — дремотная тишина старого дома, необъяснимые шорохи, потрескивание рассыхающегося дерева, мерный стук маятников. Ловя воздух открытым ртом, Беатрис опустилась на ступеньку и прижалась лицом к холодным каменным завиткам.
За стеной бешено грохотала темпераментная кубинская румба — классическая «Кариока» исполнялась в ускоренном, сумасшедшем темпе, почти срывающемся на буги. Возле железной лестницы шеренга причудливо разодетых хористок, ожидающих сигнала на выход, репетировала под руководством суетливого толстяка нечто вроде чечетки или канкана. Толстяк в пестрой гавайке отчаянно жестикулировал, хватался за голову, то и дело утирал платком блестящий от пота лоб и кричал задушенным голосом: «Больше согласованности, девочки, больше синхронности! Что вы со мной делаете, ай-ай-ай-ай…» Девочки усердно работали ногами, одни с серьезным видом, другие смеясь, гримасничая и показывая толстяку язык.
Беба, не держась за поручень, взбежала по гремящим ступенькам. Наверху, в коридоре, тоже было шумно — взад и вперед сновали камеристки, гримеры, окончательно очумевший помощник режиссера орал на группу статистов. Перед афишей с портретом знаменитого танцора Камачо голая девушка в трико из рыболовной сети и венке из водорослей ела сандвич и при помощи гримировального карандаша старательно украшала знаменитость ослиными ушами. Оглянувшись на Бебу, ундина показала великолепные зубы и сказала что-то по-португальски, подмигнув на портрет. «Не понимаю», — улыбнулась Беба, пожав плечами, но тоже подмигнула с одобряющим видом.
На белой двери блестела табличка «Линда Алонсо». В свое время, когда Беба пыталась танцевать в Театре обозрений, ее предельной мечтой было — достичь «звездной» категории, получить ангажемент в Майпо и иметь персональный «камарин»[45], на двери которого была бы такая вот табличка с ее именем. Вспомнив это, Беба задумчиво улыбнулась — как немного ждала она тогда от судьбы…
Линда в пушистом белом халате — она, очевидно, только что вернулась со сцены — сидела перед широким зеркалом, ватой и вазелином снимая с лица боевую раскраску. Увидев в зеркале вошедшую подругу, она кивнула ей, не оборачиваясь, и сказала что-то возившейся в углу камеристке.
— Как прошло выступление? — спросила Беба, присаживаясь.
— Как всегда… Страшно устала. Подожди минутку, я сейчас… А ты чем занималась?
Беба прищурилась от слишком яркого света обрамляющих зеркало ничем не защищенных ламп.
— Да так… Немного покаталась по авениде Варгас, вечером там очень красиво… И никак не могла договориться с шофером. Странно, вроде такой похожий язык, а никто тебя не понимает.
— О, я его освоила быстро. Сейчас приедет Жозе со своими приятелями, он сегодня тащит нас на какой-то прием в АБИ, с газетчиками. Я дала согласие за тебя.
— Ты знаешь, мне что-то совершенно не хочется никуда сегодня ехать, — огорченно сказала Беба. — Я думала, ты сразу из театра поедешь домой…
— Ну, милая моя, раз уж приехала в Рио, изволь развлекаться. Завтра я свободна, обещаю болтать с тобой хоть целый день. Запремся, снимем трубку с телефона и будем отдыхать по-настоящему. А сегодня уж ты меня не подводи.
Беба вздохнула и, заглянув в зеркало, поправила прическу.
— Я себя неважно чувствую, — капризно сказала она. — Слушай, Линда, а этот Хосе — кто он, собственно, такой?
— Жозе Перейра… — Линда прикрыла глаза, осторожными движениями снимая с век зеленые тени. — Как тебе сказать… Он служит в концерне Матарасо… — Она пожала плечами, отыскивая что-то среди баночек и флаконов. — На довольно солидном посту, если судить по его образу жизни. Впрочем, может быть, он еще играет на бирже, или спекулирует, или содержит пару притонов. Не знаю, беби, здесь в Рио человек может заниматься чем угодно. Он не говорит — я не спрашиваю, это лучшая система. Знаю только, что одевается он лучше, чем кто-нибудь, у него шикарная квартира в Сан-Пауло на авениде Ипиранга и вилла здесь, в квартале Леблон. Кроме этого, он щедр и вполне устраивает меня как мужчина. Остальным я не интересуюсь. Ты, конечно, это осуждаешь?
45
Camarin — артистическая уборная (исп.).