Страница 155 из 217
После отъезда отца она всегда ела наверху — в парадной столовой, обшитой темными дубовыми панелями, за столом, где можно было усадить не менее полусотни гостей. Комната была мрачной даже в лучшие времена, хотя тогда ее, наверное, оживляли голоса людей, а сейчас она просто наводила тоску, но Беатрис нравилось сидеть здесь — во главе длинного-длинного стола, под тусклым светом одинокой лампочки, заблудившейся среди пыльных хрустальных подвесок огромной люстры, — сидеть, словно бросая вызов обступившему ее одиночеству.
Она сидела на неудобном стуле с высокой резной спинкой, медленно тянула из стакана холодное молоко и искоса посматривала на лежащий перед нею конверт. Странно, что Фрэнк все же написал.
Неужели он еще продолжает любить? Беатрис пожала плечами и слизнула с пальца каплю джема. Просто непонятно, откуда такое в человеке, родившемся чуть ли не за Арктическим кругом. В человеке, который занимается строительством каких-то аэропланов! Вот уж не думала, что инженер, да еще янки, может оказаться таким… таким Орландо!
Она разорвала конверт и вытащила письмо — одну страничку, напечатанную не очень густо, через два интервала и с довольно широким полем, почти как на официальных бумагах. Письмо было очень простое и очень товарищеское, начиная с обращения — «Dear Beatrice»[81]. Слишком уж товарищеское для человека, который называл ее «my only beloved»[82]…
Беатрис дочитала и рассеянно принялась за свой прерванный ужин. Есть уже не хотелось. Она отодвинула недопитый стакан и встала, но тут же снова опустилась на место. Какой неудобный стул, думала она, глядя через комнату в открытое окно, за которым — в темноте — сухо и безжизненно шуршали и терлись друг о друга пальмовые листья. Нужно было бы купить сюда новые стулья, где это она видела недавно такие замечательные?.. Из каобы, да, и обтянутые белой кожей. И форма хорошая: сиденье просто изгибается и переходит в спинку. Где же она их могла видеть?.. Где-то на Боэдо или… впрочем, не все ли равно — она ведь не будет их покупать, эти дурацкие стулья белой кожи. Можно представить себе, сколько стоит такая мебель!
Да и если уж говорить правду, то это нелепое колючее сооружение куда больше подходит к стилю дома. Или к стилю ее жизни — это более точно и обобщенно. Посмотреть только, как она сидит здесь, в этом идиотски огромном зале, где пахнет пылью и источенным жучками деревом, — сидит и не знает, что с собою делать, этакий дон Хайме Фебрер[83] в юбке. Абсолютно никому на свете не нужная — кроме, разумеется, папы. Но и с ним отношения никак не наладятся по-настоящему, тоже все время остается какой-то необъяснимый барьер, через который не перешагнешь… А вообще — никому на свете. Даже мисс Пэйдж. И даже Фрэнку, как это ни удивительно. Фрэнку, который называл ее своей маленькой черноглазой девочкой. Конечно, в том, что сейчас он ее уже так не называет, виновата она сама, она и не думает обвинять Фрэнка…
Что ж, это довольно любопытное ощущение — вдруг осознать, что ты никому не нужна. Та женщина, что ужинала со своей семьей в том поселке, — она нужна многим: мужу, детям. Хорошо жить в семье, где у всех есть какие-то свои обязанности и все нуждаются друг в друге. Наверное, поэтому ее и потянуло сегодня к тем людям, — потянуло совершенно бессознательно, как растение тянется к теплу. Трудно себе представить, сколько забот у той женщины; если бы ей вдруг предложили пожить какое-то время так, как живет она, Беатрис Альварадо, — та, наверное, не поверила бы своему счастью. Не нужно ни стирать, ни готовить, ни высчитывать каждый сентаво при покупках. А эта страшная пустота одиночества — ее ведь не познаешь с чужих слов, не пережив самой.
Встав наконец из-за стола, Беатрис сложила на поднос остатки своего ужина и спустилась вниз. В кухне скопилась куча посуды — за всю неделю. Она решила заняться хоть этим, чтобы отвлечься, но расстроилась еще больше, опять вспомнив женщину из поселка: наверное, той даже посуду мыть приятно, потому что на этой посуде ели ее домашние. Муж, дети. А она — Беатрис — в двадцать лет уже зеленая холостячка. Для кого ей жить? Для кого мыть посуду? Она решительно закрутила краны, развязала передник, стащила резиновые перчатки и швырнула их в раковину, на горку недомытых тарелок.
— Пропади оно все, — сказала она громко, выходя из кухни, и с наслаждением хлопнула за собой дверью.
Когда позвонил телефон, Беатрис была уже в постели — только что легла, еще не успев погасить свечу. Прислушавшись — телефон звонил в кабинете отца, — она соскочила со своего монументального ложа и сунула ноги в туфли. Сердце ее колотилось, когда она торопливо шла, а потом бежала по коридору; она почему-то сразу решила, что звонит мадам Бюиссонье. Беатрис почувствовала вдруг, что если эта женщина предложит ей дружбу или даже пусть не дружбу, а хотя бы простое знакомство, она будет ей за это так благодарна, как не была благодарна еще никому в жизни. Эта мысль была у нее в голове, когда она торопливо подняла трубку — и услышала мужской, незнакомый и в то же время странно напоминающий кого-то голос:
— Мадемуазель Альварадо?
— Да, это я, — отозвалась Беатрис, и спросила в свою очередь: — С кем имею честь?..
— Вы вряд ли меня помните, мадемуазель, — сказал голос мягко, чуть-чуть грассируя. Беатрис, держа трубку у уха, наморщила лоб, пытаясь вспомнить, где и когда слышала она эту странную, вкрадчивую манеру говорить…
— Простите — вы не сеньор Гейм? — воскликнула она вдруг почти обрадованно, вспомнив наконец иностранца, с которым однажды познакомила ее Норма.
— Честь для меня, мадемуазель, — немедленно отозвался тот, — за столько времени не исчезнуть из вашей памяти…
Он говорил еще что-то, но Беатрис упустила несколько его слов, только сейчас сообразив неуместность своего радостного восклицания: она-то просто обрадовалась тому, что удалось поймать ускользающее воспоминание, но он мог понять это совсем иначе. Ну, конечно, она его отлично помнит — белокурый красавец, рассуждавший о патрициях и плебеях…
— Я узнал о вашем прибытии от общих знакомых, — говорил Гейм, — и решил позвонить, чтобы выразить вам… В общем, мне просто хотелось услышать ваш голос. Надеюсь, вы не сочтете это слишком большой дерзостью… Я только что был приятно удивлен и тронут тем, что вы меня помните, но, может быть, это объясняется лишь тем, что я слишком много думал о вас все эти два года… Если верить в телепатию, то я, несомненно, внушил вам это воспоминание о себе, мадемуазель, — так много я о вас думал и так часто разговаривал с вами мысленно. Не бойтесь, Беатриче, — вы позволите мне называть вас так, в память нашего старого знакомства, не правда ли? — не бойтесь, я не стану досаждать вам декларациями. Я говорю сейчас о чувствах лишь потому, что разговор происходит на расстоянии, и потому, что это первый разговор, а я поклялся себе, что скажу вам это в первый же раз, когда услышу ваш милый голос. А когда мы увидимся, вы можете быть спокойны и не опасаться непрошеных излияний. Завтра вы в этом убедитесь, Беатриче.
— Завтра? — спросила она растерянно.
— Да, с вашего позволения, я хотел бы лично поздравить вас с приездом — в любой час, когда вам будет удобно…
Беатрис окончательно растерялась. С ума он, что ли, сошел, этот Гейм? Как может он говорить ей такие вещи и предупреждать о своем визите… Или он не знает, что она живет одна? А если знает, то что это тогда — сознательная наглость или просто присущее европейцам пренебрежение условностями?
— К сожалению, не могу вас принять, — сказала она сдержанным тоном. — Я живу одна, и вы сами понимаете, что…
Гейм помолчал, потом сказал смущенно:
— Кажется, я допустил бестактность… Простите, мадемуазель, умоляю вас. Дело в том, что я был уверен — мне говорила Норма Мендес, — что с вами живет ваша гувернантка, и я… разумеется, я знал об отъезде вашего отца, но, поверьте, у меня не было и в мыслях пытаться посетить вас наедине — я был уверен, что вы не одна в доме…
81
Дорогая Беатрис (англ.).
82
Моя единственная любимая (англ.).
83
Герой романа Б. Ибаньеса «Мертвые повелевают».