Страница 156 из 217
— К сожалению, одна, — сказала Беатрис. — Мисс Пэйдж со мной не живет.
— Еще раз — простите, — повторил Гейм. — Но ведь не исключена возможность, что мы встретимся в городе?
— Не исключена, — согласилась Беатрис и хотела добавить, что сегодня очень устала и сейчас у нее слипаются глаза. Вместо этого она назвала одну из кондитерских в центре и сказала, что проще всего будет встретиться там, а насчет дня и часа — пусть он позвонит в начале будущей недели. Гейм принялся благодарить, она пожелала ему доброй ночи и повесила трубку.
Ей действительно очень хотелось спать, но сон прошел, пока она говорила с Геймом. Вернувшись в спальню, она высунулась в окно и подышала подымающейся из сада прохладной сыростью, потом с минуту стояла перед зеркалом со свечой в руке и пыталась решить, на кого из своих прабабок она похожа. Длинная ночная рубашка и рассыпанные по плечам волосы придавали ей старинный вид — он-то и навел на мысль о прабабках. Потом вспомнился Гейм. «Никакого разговора не было, — подумала она беспечно, — все это мне приснилось. Кто же ведет такие разговоры в полночь! Приснилось, конечно». Она сделала перед зеркалом реверанс и погасила свечу. Удивительно, что ей не страшно оставаться одной в таком огромном и старом доме. Одна кровать чего стоит! Беатрис сбросила туфли на верхней ступеньке и шагнула на постель — та была совсем низкая, фута полтора. Она прошлась по ней вдоль и поперек — оказался действительно квадрат, как она и предполагала, квадрат со стороной в пять шагов. На такой постели хочется кувыркаться — таких она размеров. Странный этот Гейм. А все-таки был он или приснился?
Беатрис полежала на животе, пытаясь уснуть, потом вздохнула и перевернулась на спину. За окнами стало светлее, очевидно, всходила луна, и на потолке можно было различить лепку карниза. Она лежала, чинно протянув руки поверх Простыни, разглядывала потолок и слушала танцевальную музыку, доносившуюся откуда-то издалека, возможно с Пласа Италиа, где было много всяких танцулек.
Нельзя слушать музыку ночью, когда ты одна и не можешь уснуть и когда все так трудно и плохо в твоей жизни. Нужно было бы заткнуть уши или встать и закрыть окна, но эта музыка уже вошла в тебя как парализующий яд, и ты уже не двинешься и будешь лежать и слушать. Странно, что это вовсе не настоящая музыка, а самое обычное заигранное танго, шаблонно-тоскливое и шаблонно-сентиментальное, но в такую ночь, издали, оно пронизывает, как «Аве Мария». Письмо Фрэнка осталось там на столе, завтра нужно будет положить его в пачку к другим. Или — зачем? Те ведь она все равно сожжет. Зачем они ей — как лишнее напоминание, что ли…
Она просто никому в мире не нужна. Стыдно вспомнить, как она обрадовалась, когда вдруг раздался звонок, — решила, что это звонит вдова Джерри. Эта радость была просто унизительной! Не ей, урожденной Гонсальво де Альварадо, искать дружбы простой модистки, какой бы красивой и прилично воспитанной та ни была…
И стыдно вспомнить разговор с Геймом — зачем она назвала ему кондитерскую и попросила звонить? Ведь она хорошо помнит его, женоподобного красавчика, всерьез считающего себя последним патрицием, а теперь чуть ли не навязываться самой, назначать свидания — только потому, что нашелся человек, которому ты для чего-то нужна…
Только бы удалось уснуть. Только бы не слышать этой музыки, вообще ничего не слышать, и не помнить, и не сознавать… Фрэнк тут ни при чем. Она сама написала ему, чтобы их отношения были именно такими — товарищескими, не больше. А еще раньше она его обманула и оскорбила, так что дело совсем не в Хартфилде. Дело в ней самой, в Доре Беатрис, которой было когда-то семнадцать лет, которая когда-то любила и надеялась на счастье…
— Ну а вы, мистер Хартфилд, вы тоже мечтали о счастье, когда были — не скажу «молодым», вы и так достаточно молоды, — а скажем, очень-очень молодым?
Фрэнк смутился — от необычности вопроса, от того, что не следил До этого момента за общим разговором и, наконец, от того, что впервые за весь вечер к нему обратилась сама миссис Флетчер.
— Простите, мэм, я… Да, мечтал, очевидно, — пробормотал он, не зная, куда девать свой стакан, за полминуты до этого добросовестно наполненный до краев, и куда деваться самому под изучающим, чуточку ироническим и в то же время матерински снисходительным взглядом «первой леди». Подумав, он добросовестно добавил:
— Насколько мне помнится. Дело в том, что некоторые вещи вспоминаются потом совсем иначе.
— Да-да, вы правы, — согласилась миссис Флетчер то ли рассеянно, то ли задумчиво. — Я спросила потому, что наша милая Джойя сказала чудовищную вещь — совершенно чудовищную, на мой взгляд…
— Что делать, тетя, мы принадлежим к разным эпохам, — лениво перебила ее сидящая напротив Фрэнка молодая женщина, типичная англичанка по виду, несмотря не причудливое итальянское имя. — Я уверена, мистеру Хартфилду легче меня понять…
Фрэнк смутился еще больше.
— К сожалению, я не расслышал, что вы сказали, — буркнул он отрывисто.
— Ну как же, — миссис Флетчер улыбнулась, перебирая сухими пальцами нитку жемчуга, — Джойя утверждает, что никогда не мечтала о счастье и что мечтать о нем могут только идиоты. Мистер Баттерстон с этим не согласился. А вы? И остальная молодежь?
Она обвела глазами их группку — молодых инженеров, державшихся весь вечер вместе и из осторожности не смешивавшихся с остальными гостями.
— Господи, — так же лениво сказала Джойя, — вы, тетя, становитесь философом. Это, знаете ли, худшее из того, что может случиться с женщиной. Идемте лучше пить, Баттерстон, составьте мне компанию…
Рой отошел вместе с нею, тем временем улизнули и остальные, и Фрэнк остался один на один с «первой леди». Та жестом пригласила его пересесть поближе.
— В сущности, нельзя ее винить, — сказала она, прищурившись вслед племяннице. — У бедняжки трудно сложилась жизнь: вышла замуж рано и неудачно, второй муж оказался не лучше. Плохо, что она впадает в пессимизм, — это большой грех. Надеюсь, вы не пессимист, мистер Хартфилд?
Фрэнк сказал, что пессимистом себя не считает, и миссис Флетчер удовлетворенно кивнула головой:
— Это хорошо. Быть пессимистом — это так не по-христиански. Впрочем, у вас и нет для этого никаких оснований, насколько я понимаю. Скажу по секрету, компания вас ценит, так что в смысле карьеры у вас уже все налажено. А это не часто случается, — не так ли? — чтобы человек в двадцать восемь лет уже имел перед собой обеспеченное будущее… Я слышала, вас посылают в Грейт-Салинас?
— Да, мэм.
— И скоро вы едете?
— Сразу после праздников, очевидно.
— Надолго?
Фрэнк пожал плечами и, поколебавшись секунду, допил свой стакан.
— Недели на две-три. Если справимся.
— Ну что ж, это интересная поездка. — «Первая леди» покивала своей сложной аметистово-седой прической. — Вы еще не бывали в пустыне? Я там была, в Салинас и на других базах. Обожаю пустыни! До войны мы с мужем много путешествовали по Северной Африке… Странно, как беспечно жили люди в то время — не правда ли, мистер Хартфилд? Сейчас трудно представить себе жизнь без атомной угрозы и всех этих новомодных ужасов. Впрочем, вы вряд ли хорошо помните предвоенное время, ведь вам в год Пирл-Харбора было всего — позвольте-ка — ну да, четырнадцать лет, это совсем немного… В сущности, вам повезло с возрастом, мистер Хартфилд. Случись вам родиться двумя годами раньше — война не прошла бы мимо вас…
— Она и так не прошла, мэм. Мой отец погиб над Германией в сорок третьем году.
Тонкие пальцы «первой леди» на секунду коснулись его локтя.
— Простите, мой мальчик, с моей стороны было бестактно сказать вам такую вещь, — я ведь слышала о вашем отце, — сказала она мягко. — Он служил в воздушных силах? Конечно, конечно, Делонг мне рассказывал. Боже праведный, сколько эта война стоила Америке… Я иногда спрашиваю себя — так ли уж было необходимо ее вести, по крайней мере в Европе? Можно было локализовать наш конфликт с Японией и не вмешиваться во все эти европейские истории, вы не думаете?