Страница 154 из 217
Первое время Беатрис много и с любопытством ходила по улицам, разглядывала витрины и афиши, прислушивалась к спорам в книжных лавках. Новизна «свидания с родиной» скоро исчезла, и Буэнос-Айрес опять стал самим собою — огромный скучноватый город, целиком занятый политикой и наживой (если эти два понятия можно отделять одно от другого), город, в котором за два года не изменилось почти ничего, если не считать цен, мод и политических анекдотов. Однажды, в час «пик», Беатрис шла по Диагональ Норте; остановленная на перекрестке, она подняла голову и вдруг, словно впервые в жизни, увидела эту хорошо знакомую улицу — увидела себя на дне удручающе ровного, прочерченного по линейке ущелья глубиной в десять этажей, на его дне, сплошь забитом людьми и автомобилями. И тут же, как виденный в детстве сон, ей вспомнился Брюгге — тусклые зеркала каналов, колокольный звон, тихие северные закаты над брабантской равниной; Беатрис почувствовала, что уже тоскует по только что оставленной Европе.
Раз в неделю она ездила в Харлингэм навещать мисс Пэйдж. Осенью та собиралась возвращаться в Англию, где ее ждало какое-то небольшое наследство. Бывшая гувернантка оставалась для Беатрис загадкой: были ли у нее хоть какие-то чувства к своей воспитаннице или нет, — определить было нельзя. Во всяком случае, когда Беатрис предложила ей снова переселиться на Окампо и прожить до отъезда вместе, англичанка решительно отказалась. После этого разговора Беатрис стало тяжело, хотя когда-то она мечтала освободиться от нудной своей дуэньи. Одиночество смыкалось вокруг нее все глуше и безысходнее.
Она полюбила бесцельные поездки по незнакомым местам. Где-то между городской чертой и тихими зелеными пригородами резиденциальной зоны располагались странные полузастроенные пространства, обозначенные на плане Большого Буэнос-Айреса неопределенными пунктирными границами и громкими именами — «Вилья Прогресо», «Вилья Диаманте», «Вилья Просперидад», странные поселения, не похожие ни на что из виденного до сих пор Беатрис, неповторимая смесь столицы и захолустья, нищеты и цивилизации…
Чтобы попасть сюда, нужно было ехать по какой-нибудь из больших юго-западных магистралей. Чем дальше от центра, тем ниже становились дома, асфальт уступал место булыжнику, вместо нарядных витрин начинали мелькать по сторонам пыльные окна мастерских, воздух сгущался и тяжелел, насыщаясь гарью, сложными и удушливыми химическими запахами, тошнотворным зловонием боен и кожевенных фабрик. Потом возникало царство заводов: глухие кирпичные заборы высотой в два этажа, трубы, водонапорные башни с гигантскими буквами: «СИАМ», «ДЖЕНЕРАЛ МОТОРС», «МАННЕСМАН», закопченные крыши цехов и слитный грохот, идущий со всех сторон и проникающий в машину вместе с колючей угольной пылью. И вдруг — где-нибудь за мостом, за радужной от нефти водой и ржавыми бортами отплававших свое пароходов — начинались ухабистые деревенские улочки, с поросшими бурьяном сточными канавами и мостками на перекрестках.
Беатрис и сама не понимала, что могло ей понравиться в таких местах и чем они ее притягивали. Если говорить о «романтике нищеты», то уж бедные кварталы Неаполя или Генуи были куда живописнее, и все равно никакой романтики Беатрис там не нашла; она вообще считала, что романтику эту выдумали снобы. Нет, здесь ее привлекала не фальшивая живописность лохмотьев, которая так нравится туристам, а что-то совершенно другое, чему она и сама не могла подобрать определения.
Ей, выросшей в замкнутом и чопорном мире, где полагалось все свои переживания прятать за ничего не говорящими словами и поступками; а свой образ жизни — за толстыми дверьми и непроницаемыми для любопытства оградами, ей было захватывающе интересно наблюдать на этих улицах совсем другую жизнь, свободную от покровов условности и распахнутую напоказ.
Строили здесь, судя по всему, давно и не слишком торопливо. Рядом с домиками, уже успевшими покоситься, зеленели пустыри с торчащим где-нибудь в углу выцветшим плакатиком: «Продается великолепный участок, рассрочка 20 мес.»; были дома старые, обшитые гофрированным железом, были новенькие — без единого кустика в патио, еще замусоренном известкой и битым кирпичом, — но всюду дети, грязные, несокрушимо здоровые на вид, и всюду шумные и крикливые женщины.
Сказать, что Беатрис нравилось здесь все, было бы неверно. Немощеные улицы и самодельные изгороди, как правило сооруженные из чего-то ржавого, наводили уныние, голоса женщин и их лексикон были вульгарны до неприличия. Но они имели удивительно жизнерадостный вид, эти растрепанные матроны; переругиваясь через заборы своих участков или судача у дверей лавок, они, казалось, бросали вызов окружающей их грязи и бедности. Во всяком случае, какой бы неприглядной ни была земля, по которой они ходили, — землю эту они чувствовали под собою прочно и уверенно. Как раз этого и не хватало самой Беатрис.
Иногда она им просто завидовала. Ей хотелось обладать хотя бы частичкой того непонятного оптимизма, который помогал этим женщинам жить в условиях, в каких они жили, — в условиях, с точки зрения Беатрис, совершенно непригодных для человеческого существования…
Однажды, тихим и жарким вечером, она медленно вела машину по пыльной улочке нового, почти еще не застроенного поселка где-то между Сан-Хусто и автодромом. Некоторые кварталы здесь были только размечены, на других поднимались из бурьяна выведенные наполовину стены, виднелись штабеля кирпича, прикрытые ржавыми листами железа мешки с цементом и известью. Было очень тихо; слева, за темнеющими вдалеке деревьями, только что село солнце, впереди дымили в чистое вечернее небо трубы какого-то большого завода. На открытой веранде одного из домиков ужинала семья — небритый черноусый мужчина, женщина, трое детей. Сцена почему-то привлекла внимание Беатрис — медленно проезжая мимо, она успела разглядеть лица сидящих за столом, неряшливую прическу женщины, жест мужчины, который в этот момент, устало навалившись на стол, доливал из сифона свой стакан. Ей захотелось вдруг остановить машину и понаблюдать за этими людьми, но она проехала дальше, миновала еще несколько домов, лавку с кучей сваленных у стены пивных ящиков и остановилась у выезда на асфальт. По шоссе, взвихривая пыль и оставляя за собой резкий запах хлева, промчалось несколько громадных грузовиков с прицепами для перевозки скота. Беатрис сидела, положив руки на руль, и не моргая смотрела перед собой.
Ей очень хотелось вернуться к тем людям — посидеть бы с ними, поговорить, может быть, съесть за их столом тарелку «пучеро» и выпить дешевого красного вина пополам с содовой. Она сидела и думала об этом, а потом словно увидела себя со стороны и прочитала со стороны свои мысли, и удивленно выгнула брови, прикусив губу. Что с ней делается, откуда это странное любопытство к чужой жизни?
Высокий парень в комбинезоне поравнялся с машиной, равнодушно глянул в ее сторону и вдруг свистнул, изобразив на лице восторженное изумление.
— Ола, конфетка! — сказал он бесцеремонно, подойдя вплотную. — Что-нибудь не крутится? Или забыли дорогу? Или ждете кого-нибудь? Так я могу заместить, если не придет!
— Вы очень любезны, — ответила Беатрис. — Мне нужно в город, это направо или налево?
Парень сказал, что в город нужно ехать направо, назвал Беатрис светом своих очей и вызвался быть проводником. Получив отказ, он вздохнул, сказал, что сердце его отныне разбито, и отправился своей дорогой, весело насвистывая.
Когда Беатрис вернулась домой, было уже темно. Она оставила машину на улице — лень было отворять ворота. Вымывшись и переодевшись, она долго сидела в пустой прохладной кухне, рассеянно поглядывая по стенам и думая о том, что нужно что-то приготовить себе на ужин, но готовить ничего не хочется, а есть хочется, и что здесь, дома, она оказалась ничуть не менее одинокой, чем была в Европе.
Потом она заставила себя встать; пошарив по полкам, нашла початую банку джема, хлеб, достала из холодильника бутылку молока. В холле она вспомнила, что не посмотрела почту, поставила поднос на перила и пошла к дверям. В ящике было несколько газет и письмо от Фрэнка. Беатрис повертела конверт в руках и сунула в карман.