Избранное

Когда первое потрясение прошло, я попытался поверхностно, будто незрелый философ, разобраться в случившемся. Смеясь над собой, я вспомнил день нашей свадьбы. Я думал о том, сколько пропадает напрасно надежд, усилий, чувств, сколько дней и ночей, лет прожил я слепым, совершенно не замечая, что моя жена — живое существо… А стоило мне прозреть, как все лопнуло, будто мыльный пузырь. Я так и не научился понимать то, что из века в век, преодолевая жизнь и смерть, остается неизменным.

Оказалось, что против обрушившегося на меня горя бессильна всякая философия. Во мне пробудилась моя первобытная душа и, истомленная жаждой, заметалась, рыдая. Я мерил шагами крышу, долго бродил по веранде, по опустевшему дому. Потом зашел в комнату, где так часто жена в одиночестве сидела у окна, и, словно обезумев, стал лихорадочно перебирать ее вещи. Дернул ящик у зеркала, перед которым Онила причесывалась, и оттуда вывалилась пачка писем, перевязанных алой шелковой лентой. Письма были от первого номера.

В сердце вспыхнуло пламя, я хотел сейчас же сжечь их. Но, причиняя мне невыносимые страдания, эти письма в то же время манили к себе. Я бы умер на месте, если б не прочел их.

Я перечитывал письма раз пятьдесят. Первое письмо было склеено. Онила, наверное, сначала разорвала его, а потом бережно наклеила на лист бумаги. Вот оно:

«Я не опечалюсь, если ты разорвешь это письмо, не прочитав. Мне просто нужно излить душу. Я смотрел на мир широко открытыми глазами и вот впервые, в свои тридцать два года, увидел то, что поистине достойно созерцания. С глаз моих спала пелена, словно ты прикоснулась к ним волшебной палочкой. Прозрев, я увидел тебя и понял, что ты, несравненная, самое совершенное создание тобой же созданного мира. Я уже получил то, что мне причитается, больше мне ничего не надо, хочу лишь, чтобы ты услышала мою хвалу тебе. Будь я поэтом, я не стал бы писать этого письма, а заставил бы весь мир громко повторять мои стихи, славящие тебя. Знаю, ты не ответишь, но пойми меня правильно. Не думай, что я мог бы причинить тебе страдания, и молча прими мое поклонение. Если мне достанется хоть капля твоего уважения, я буду счастлив. Я не стану называть своего имени, оно известно тебе».

Ни в одном из двадцати пяти писем я не нашел и намека на то, что Онила отвечала на них. Любой ее ответ прозвучал бы диссонансом, волшебная палочка потеряла бы свою силу, смолкли бы гимны:

Удивительно! Восемь лет провел я с Онилой бок о бок и только сейчас, прочитав письма чужого человека, понял, каким она была сокровищем. Да, я действительно был слеп. Я получил Онилу из рук жреца, но оказался не в состоянии заплатить всю цену сполна, чтобы получить ее из рук всевышнего. И потому, что для меня всегда важнее было мое «Общество неповторимых» и новейшие теории логики, я не замечал жены и не смог завоевать ее сердца. И если другой, посвятивший Ониле свою жизнь, завладел ею, кому я пойду жаловаться?!

В последнем письме Шитаншу писал:

«Я ничего не знаю о твоей жизни, но вижу, что душа твоя страдает. Это для меня огромное испытание. Мои руки, руки мужчины, не хотят оставаться в бездействии. Они стремятся вырвать тебя из-под власти неба, спасти от пустоты твоей жизни. Но боюсь, что и горе твое принадлежит только тебе. А разделить его с тобой я не вправе… Жду до рассвета. Если за это время твое небесное послание разрешит мои сомнения — на все решусь! Ураган страсти гасит светильник на нашем пути. Но я обуздаю свое сердце и буду повторять: «Будь счастлива!»

Видимо, все сомнения рассеялись, и пути этих людей сошлись. По сей день письма Шитаншумаули звучат как заклинания моей души.

Шло время, я больше не увлекался чтением. Сердцем моим владело одно мучительное желание — еще хоть раз увидеть Онилу, я ничего не мог поделать с собой. И вот я узнал, что Шитаншумаули живет в горах Майсура.

Я поехал туда, несколько раз видел Шитаншу, он прогуливался один. Онилы с ним не было. Может быть, он бросил ее, обесчестив? Не в силах оставаться в неведении, я пошел к нему Нет нужды пересказывать весь наш разговор.

— Я получил от нее одно-единственное письмо, — сказал Шитаншу. — Вот оно.

Он вынул из кармана покрытую эмалью золотую коробочку для визитных карточек, достал листок бумаги и протянул мне. «Я ухожу. Не ищи меня. Это бесполезно».

Тот же почерк, те же слова, то же число и та же половинка голубого листка, вторая половина хранится у меня.

1917

Художник

Получив диплом об окончании Майменсингхской школы, Го-винд приехал в Калькутту. Мать-вдова кое-что собрала ему на дорогу, но главным его богатством была непреклонная воля. Он решил разбогатеть во что бы то ни стало и готов был посвятить этому всю жизнь. Деньги Говинд называл не иначе, как монетой. В жизни для него имело смысл лишь то, что можно увидеть, потрогать, понюхать. О славе он и не думал. Он мечтал о самых обыкновенных монетах, потускневших и грязных, которые все больше стираются, переходя из рук в руки на каждом базаре, которые пахнут медью, являя собой первозданное воплощение Куберы, и лишают людей покоя, превращаясь в серебро и золото, ценные бумаги и векселя.

По многим извилистым и грязным дорогам пришлось пройти Говинду, прежде чем он достиг надежной пристани на берегу бурного денежного потока. Таким пристанищем стала для него должность управляющего джутовой фабрики Макдугала[167], которого все звали Макдулалом.

Когда двоюродный брат Говинда, Мукундо, умер, поневоле прекратив свою любимую адвокатскую деятельность, после него остались вдова, четырехлетний сын, дом в Калькутте и немного денег. Поскольку, кроме имущества, он оставил и долги, семья его жила очень скромно. Тем более предосудительным в глазах соседей выглядел тот факт, что сын Мукундо, Чунилал, ни в чем не знал отказа.

Согласно завещанию Мукундо, Говинд был назначен опекуном этой семьи. С первых же дней он начал внушать своему племяннику, что самое главное в жизни — это уметь делать деньги.

Основным противником Говинда в этом вопросе оказалась мать мальчика, Шоттоботи. И не то чтобы она возражала открыто, просто все ее поведение доказывало нечто прямо противоположное. С детства она увлекалась художественными поделками: из всего, что попадалось ей под руку — будь то цветы или плоды, куски ткани или бумаги, глина или тесто, листья или лепестки, — она с увлечением мастерила удивительные вещи. Из-за этого у нее было немало неприятностей. Ведь подобное увлечение ненужными с практической точки зрения вещами — словно бурный осенний разлив, исполненный стремительности, но отнюдь не пригодный для переправы полезных грузов. Случалось, что Шоттоботи запиралась в спальне и, поглощенная своим любимым занятием, забывала о приглашениях родственников. Родственники обижались, называли ее высокомерной, — а что им можно было возразить? Что касается Мукундо, то он слышал, что и подобные вещи могут быть настоящими произведениями искусства, к которому он, надо сказать, относился с благоговением. И хотя он и мысли не допускал, чтобы его жена могла создавать такие произведения, вел он себя на редкость деликатно. Он прекрасно видел, как много времени тратит Шоттоботи на свои занятия, но это не вызывало у него ничего, кроме снисходительной улыбки. И всякого, кто пытался осуждать его жену, он одергивал со всей решительностью.

В характере Мукундо была своя странность — хороший адвокат, он был очень плохим хозяином. Деньги, которые в значительном количестве поступали в дом благодаря его адвокатской деятельности, так же быстро расходились. Такое положение не слишком огорчало Мукундо — избавляясь от денег, он избавлялся от стольких забот! Сам он был человеком непритязательным — никогда не требовал особого внимания к своей персоне и никому не старался навязать свое мнение. Но когда дело касалось Шоттоботи, он не только пресекал все попытки домашних позлословить о ее занятиях, но и сам после работы нередко заходил на базар, чтобы купить ей красок, пестрого шелка или цветных карандашей. Придя домой, он тайком от жены раскладывал свои покупки на деревянном сундуке в ее спальне. Часто, взяв в руки какую-нибудь работу Шоттоботи, он восклицал: «Да это же просто замечательно!» Однажды он перевернул вверх ногами рисунок, на котором был изображен человек, и, приняв его ноги за голову птицы, воскликнул: «Эту вещь, Шоти, обязательно надо сохранить, эта цапля вышла на редкость удачно!» Шоттоботи относилась к оценкам мужа с той же снисходительностью, с какой он относился к ее занятиям, считая их милой детской забавой. Шоттоботи прекрасно понимала, что ни в какой другой бенгальской семье она не смогла бы встретить подобное понимание, ни в каком другом доме не стали бы считаться с ее увлечением. Поэтому, когда муж старательно хвалил её произведения, она от волнения едва сдерживала слезы.

167

Макдугал — имя шотландское, в бенгальском восприятии здесь имеет мес-£ то невольная игра слов: «дулал» означает комиссионер, торгаш.