Страница 10 из 86
Стрелковый полк, в который попал Сергей Полуяров, был расквартирован в Москве, почти в самом центре столицы, на Садовом кольце, в старых, еще с царских времен сохранившихся, казармах. На целый квартал тянулась желтая глухая кирпичная стена, за которой и казармы, и учебный плац, и спортивный городок… По Садовой неслись автобусы, машины, спешили пешеходы, а за казарменной стеной шла своя размеренная, на годы вперед рассчитанная армейская жизнь.
В первые месяцы военная служба показалась Сергею трудной, порой почти невыносимой. Из привольной жизни зароя он попал в обороты большой, хорошо налаженной и строгой машины. Весь день, с утра до вечера: «Подъем!», «Становись!», «По порядку номеров рассчитайсь!», «Шагом марш!».
Сжатый, как патрон в обойме, распорядком армейской жизни, Сергей со дня на день откладывал письмо Настеньке. Завтра напишу, послезавтра… «Когда дадут первое увольнение в город, тогда и напишу». «Когда сфотографируюсь в красноармейской форме, сразу пошлю». «Вот когда…»
А дни шли, как вагонетки, до отказа нагруженные занятиями, упражнениями, нарядами, дежурствами…
Было еще одно обстоятельство, сыгравшее не последнюю роль в молчании Сергея. Во взводе ребята подобрались бойкие, разбитные, острые на язык. И получилось, что излюбленной темой для насмешек и упражнений в остроумии стали те бойцы взвода, которые до ухода в армию успели обзавестись залетками, невестами, а то и женами. Робкие надежды таких бойцов, что их на родине помнят и ждут любящие женские сердца, встречались дружными язвительными шутками и далеко идущими соображениями и предположениями.
— Как бы не так! Девчата там не теряются. Ты ей письма каждый день пишешь, приветы и бессчетные поцелуи шлешь, а она хвост трубой и бежит на танцульки, а то и похуже.
А сколько рассказывалось анекдотов, баек, побасенок и разных правдивых и достоверных житейских историй о женском коварстве и непостоянстве! Хотя Сергей Полуяров был убежден, что подобные скабрезные истории совершенно не относятся к Настеньке, все же порой задумывался: а вдруг? Все чаще приходили сомнения. Тебя тут с утра до вечера гоняют, как сидорову козу, а она, возможно, ходит как ни в чем не бывало по вечерам в клуб строителей, в кино, в ДКА… Конечно, находятся и провожатые. Ты чистишь здесь картошку на кухне или драишь пол в казарме, а она с каким-нибудь Жориком идет по Золотой улице, и стучат по старым ночным камням ее каблучки. Может быть, и целуется у калитки, как целовалась с ним.
От таких мыслей в душе Сергея Полуярова поднимались обида, досада, злость. Не будет он пока писать. Пусть и Настенька помучается, поволнуется, поплачет. Если действительно любит, то еще верней будет ждать. Время — лучшая проверка!
Шли месяцы. С каждым днем все дальше в прошлое уходил зарой, вагонетки с мокрой глиной, друзья-заройщики Алешка, Сема, Петрович, Назар. Все дальше, как в туман, уходила в прошлое наивная простенькая девчонка с кирпичного завода со своей смешной, давно вышедшей из моды песенкой:
Так прошел первый год службы. Теперь писать Настеньке было просто неудобно. Молчал, молчал, и вдруг — здравствуйте! Верно, и она уже забыла его. Забыла вечера на Золотой улице, луну над кленами, поцелуи у калитки.
А после Нового года появилась Нонна.
В одно из воскресений января красноармеец Сергей Полуяров, уволенный в городской отпуск до 21.00, поехал в Третьяковскую галерею. Стыдно сказать, прожил в Москве больше года, а в Третьяковке еще не был. Чинно и благородно, как и положено военнослужащему, ходил стриженный под машинку круглоголовый высокий парень в чистом обмундировании и свирепо надраенных сапогах по залам галереи, удивляясь тому, что многие картины ему хорошо знакомы. Видел их на почтовых открытках, в «Огоньке», на страницах школьных хрестоматий: «Иван Грозный и сын его Иван», «Боярыня Морозова», «Утро стрелецкой казни», «Утро в сосновом лесу»…
У одной картины Левитана (март, синеватый снег, небо в предчувствиях весны) Сергей заметил высокую тоненькую девушку, черноглазую, пышноволосую, с выпуклым матовым лбом, в темном платье. Поразило грустно-внимательное выражение лица, с каким девушка смотрела на картину.
Почувствовав на себе взгляд, девушка обернулась. Таких глаз Сергею еще не доводилось видеть: темные, большие и, как ему тогда показалось, печальные. Глядя в такие открытые глаза, сразу можно догадаться: хороший ли перед тобой человек, правду ли он говорит.
Девушка нахмурилась и отошла от картины. Сергей смутился. Неладно получилось. Но как-то сразу пропал недавний интерес к сокровищам прославленной картинной галереи. Хотелось еще раз увидеть девушку, ее строгие и грустные глаза.
То в одном, то в другом зале среди толпы жадно глазеющих зрителей он находил темное платье, пышные волосы над матовым выпуклым лбом. Теперь Полуяров смотрел на девушку издали, украдкой. Подойти поближе боялся. Еще подумает, что он нарочно ходит за ней по пятам.
Но чем больше Сергей смотрел на девушку, тем убежденней чувствовал: она из другого, неведомого ему до сих пор мира, далекого от казармы, зароя, детского дома — от всего, что было его жизнью. С каким достоинством ходит она среди публики, как внимательно смотрит на картины, как надменно держит голову в ореоле пышных волос!
Горькие сомнения одолевали Сергея. Куда ты лезешь со своими грубыми, за версту смердящими ваксой армейскими сапогами, со своей под машинку остриженной, на капустный кочан смахивающей головой!
К середине дня посетителей в картинной галерее набилось так густо, что Сергею все трудней было отыскивать в их толпе темноглазую девушку. В конце концов, он и совсем потерял ее. Чуть ли не строевым шагом обошел все залы, но девушки нигде не увидел. Ушла! Как досадно. Такой уж город Москва. Теперь хоть сто лет ходи по ее бесчисленным улицам — все равно не встретишь.
Огорченный Полуяров направился в гардероб. Живопись его больше не интересовала, словно разом поблекли краски всех русских мастеров. И вот, став в очередь за шинелью, он неожиданно оказался рядом с девушкой в темном платье. Просто чудо, указующий перст судьбы.
Получив беличью шубку, девушка отошла к зеркалу, чтобы одеться, но никак не могла попасть рукой в рукав. Словно кто-то толкнул Полуярова в спину.
— Разрешите!
Правда, помогал он не очень ловко, что, впрочем, и не мудрено: делал это первый раз в жизни. Но девушка так мило улыбнулась, так приветливо сказала: «Спасибо!», что Сергей почувствовал: теперь уйти от нее он не сможет.
Вместе вышли из Третьяковки, повернули к Каменному мосту. В меховой шубке и такой же беличьей шапочке девушка была очень нарядной и удивительно красивой. Идя рядом с нею, Сергей со страхом думал о своей грубой серой шинели и тяжелых, солдатских сапогах. Стыдится, верно, девушка, что у нее такой спутник.
Пока Сергей мучительно придумывал, с чего бы начать разговор, девушка повернула к нему матовое, слегка порозовевшее на морозе лицо:
— Вы часто бываете в Третьяковке?
— Первый раз был, — признался Сергей и смутился. Пожалуй, следовало ответить уклончиво, дескать, бываю иногда. Произвел бы лучшее впечатление.
— А я часто хожу. Рисовать не умею, а живопись очень люблю. Очень! И музыку.
Голос у девушки легкий, звонкий. И вообще все у нее легкое: и походка, и шапочка, и выбивающийся из-под нее темный, клокочущий на ветру локон.
— Люблю одна ходить. Пойдешь с подругами и за разговорами ничего не успеешь посмотреть.
Говорила она просто, по-дружески, словно с давним знакомым. Миновали серое здание кинотеатра «Ударник», прошли по Каменному мосту и Воздвиженке. У памятника Гоголю на бульваре девушка остановилась.
— Вам нравится памятник? — с любопытством заглянула в глаза собеседника.
Полуярову и раньше доводилось видеть памятник Гоголю, но он не обращал на него внимания. Памятник казался ему приниженным, невзрачным. Разве таким был автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Тараса Бульбы»? Другое дело памятник Пушкину! Но, почувствовав в вопросе девушки заковыку, замялся: