Страница 49 из 70
Все любят Абанина. «Когда бы все каминчане были такими», — уважительно вздыхают коловертцы и на чем свет стоит ругают в его присутствии каминчан.
Абанину это не нравится. «Нельзя утверждать, — возражает он, — что только ваши профессии творческие. Возьмите инженеров. Иногда месяцами до поздней ночи сидеть в институте приходится, когда что-нибудь не ладится, буквально живут люди на работе. На то он и человек, чтобы увлекаться, — человек, а не муравей. Сами знаете, как бывает: изделие пошло в серию, а конструктор нашел вдруг ошибку, увидел, что совсем по-другому нужно было сделать. А изменить уже ничего нельзя. Думаете, он не переживает? Ко всякой работе можно творчески подходить, а можно формально».
Коловертцы понимают, что Абанин прав, что каминчанин каминчанину рознь.
Можно говорить и о различиях в среде коловертцев, но эти различия должны явиться предметом специального обсуждения. Сами коловертцы делят своих собратьев на «крепколобых», «усидчивых», «крутолобых», «высоколобых» и т. п.
Если среди коловертцев можно встретить задавак, выскочек и белоручек, то среди расчетливых во всем каминчан живет бессребреный инженер Абанин, который чувствует себя чрезвычайно стесненно, когда его вызывают в столицу для вручения очередной награды, и облегченно вздыхает, сложив ордена и медали в укромное место своей холостяцкой квартиры и направляясь на работу с остро отточенным карандашом и маленькой логарифмической линейкой в нагрудном кармане.
19
Приходилось ли вам задумываться над тем, какой отпечаток накладывает профессия на лицо человека, который проводит свой рабочий день в небе? И людей с какими именно лицами отбирает себе эта профессия? И почему те, кто водит пассажирские самолеты, чем-то похожи на тех, кто водит поезда метрополитена, а последние — на детских врачей, которых не боятся дети?
Не считаете ли вы, что профессия без призвания — это лишь хлеб, а призвание без профессии — только пустое небо? Что между службой и работой существует определенная разница?
…В середине мая на лесных полянах Каминска расцветают мохнатые колокольчики. Они растут большими семействами: из толстых пушистых ножек вытягиваются длинные синие раструбы с острыми, как битое стекло, краями. Растут они на границе тени и света и в основном как бы собраны воедино, но некоторые убегают довольно далеко от сбившихся в кучу родственников: мелькают в траве там и здесь, точно река, отражающая голубизну неба. Пожалуй, именно это разбегание цветов придает особую прелесть тем полянам и опушкам, на которых они живут.
Растущие отдельно колокольчики крупнее, ровнее и совершеннее, нежели те, что сбились в кучу, словно стадо овец. И кажется, будто они и есть любимые дети природы, ради которых она породила остальных, соединив их вместе без разбора, как размазанное пятно сини, лишь оттеняющее красоту тех, кому ей угодно было отдать предпочтение.
Остановишься на такой поляне, прислушаешься и не уловишь иного звука, кроме едва различимого шороха распрямляющейся молодой травы. Потом услышишь, как запоет одинокая птица и вдруг замолкнет, испугавшись чего-то. Кровь ударит в ноги, в руки и в голову, словно тебя ранили. Скинешь пиджак, вдохнешь, насколько позволит грудь, жаркий, напитавшийся запахом трав воздух и поймешь, что пришло лето.
Если взойти на самый высокий холм и, оставив справа душный лес, устланный пересохшей хвоей, выйти на широкую тропу, рассекающую мелколесье, то попадешь на кручу, откуда станут видны линия основной железной дороги и железнодорожная ветка, расходящиеся полукружиями в разные стороны. Пробегут по рельсам игрушечные вагончики, уплывет в небо дальний гудок паровоза, и вновь замрет всякое движение. Только легкий ветерок здесь, наверху, будет рождать некое подобие звука.
Эта высота, близость к небу и все особенное расположение местности как бы не на земле, но над нею долго будут сопутствовать идущему по ней человеку. Тому, кто попадает в эти места впервые, непременно кажется, что есть только верх, а низа нет, что высота существует сама по себе, а не как соседствующая с низменностью местность. Выступающий кое-где круглыми пятнами из-под земли белый песок, напоминающий маленькие озерца, в которых растет желтый львиный зев, безлюдье и бескрайность произведут на новичка сильное впечатление, соизмеримое разве что с тем, которое оставит каминская крепость и жизнь ее обитателей, если только пришельцу посчастливится проникнуть за ворота, в мир современных лабораторий, поросшего осокой пруда, ирисов и одуванчиков.
20
Приходилось ли вам замечать, что самолет на земле неуклюж, тяжел и неповоротлив, а в небе едва ли не более легок и уж наверняка гораздо более быстр, чем птица?
И еще один вопрос, связанный с необходимостью создания сложных современных устройств, требующих усилий со стороны людей самых разных профессий. Не считаете ли вы, что универсальных профессий, даже если исходить из гармонического идеала человека, все-таки не существует? Что гимнасту глупо кичиться своей силой перед тяжелоатлетом, а тяжелоатлету немыслимо превзойти гимнаста в ловкости? В ней — вся сила гимнаста, тогда как сила тяжелоатлета — в умении поднимать тяжести.
Если каминчанином в его практической деятельности руководит принцип определенности, то коловертец в значительной мере подвержен действию принципа неопределенности. Каминчанин и коловертец — это как бы макро- и микромиры.
Когда каминчанин занимается конструированием того, что должно летать, он в конце концов получает то, что летает, и ничего больше. Если коловертец решает проблему, связанную с получением стекол для сверхзвуковых самолетов, то совсем не обязательно, что он получит эти самые стекла. Или, вернее, следует сказать так: не исключена возможность, что, прежде чем получить стекла, то есть именно то, чего от него ждут, коловертец получит много других, как бы сопутствующих стеклам, но не имеющих к ним прямого отношения вещей, среди которых могут оказаться ускорители и замедлители химических реакций, моющие вещества, а также вещества, защищающие и разрушающие химические материалы.
Каминчанину трудно понять и поверить в то, что стекла и все остальное, что все это для химика в некотором роде одно и то же. Зачастую каминчанин способен увидеть только прямые соответствия между решениями проблем теоретической и технической, то есть прикладной. Его собственный опыт работы не позволяет связать воедино разнородные в его понимании элементы. Поэтому коловертец часто представляется ему этаким рассеянным, вечным мальчиком, неспособным сосредоточиться на чем-либо одном, практически важном.
Если, возвращаясь к определениям, сказать, что наука — это мозг, а инженерия — руки современной техники, инженеры могут обидеться. Хотя обижаться тут не на что. Все дело в различной природе труда коловертца и каминчанина.
Первый работает как бы по принципу трассирующей пули, выявляющей направления огня, второй — по принципу снаряда или обычной пули, которая не проявляет себя до тех пор, пока не поразит цель. Если продолжить это сравнение, то можно также сказать, что трассирующая пуля выполнит свое назначение независимо от того, поразит она цель или нет. Ее назначение — светить, направлять пристрельный огонь.
Коловертец — это сапер, а каминчанин — пехота. Саперы, как известно, идут впереди. В чем-то каминчанину труднее: от него требуют практических результатов, в чем-то проще: он действует на территории, разминированной коловертцем. Когда саперу приказывают идти вместе с пехотой, а не впереди — это опасно прежде всего для пехоты. Сапер должен разминировать местность, а пехота должна вести наступательные операции на расчищенной территории. В этом смысле между ними существует четкое разделение труда и опасности. Один человек, добавленный к сотне пехотинцев, дела не решит, тогда как один сапер, проложивший дорогу через минное поле, плюс сто пехотинцев, идущих за ним следом, могут одержать победу.