Тревожное небо

Я брел сзади всех. Нагнав впереди идущих, услышал, как пастушок отвечал по-эстонски на вопросы наших товарищей, пытавшихся выяснить, как поскорее выбраться из этого чертова болота. Маленький пастух оказался настоящим кладом: обстоятельно рассказал, где проходит дорога, где наши части, где фашисты…

По тропам, указанным нам парнишкой, мы выбрались на железнодорожную станцию Ору. Там находились части 8-й армии, отходившей на восток. Речи о том, чтобы вывезти разбитый самолет до Пушкино, не могло и идти. Получив грузовик, в сопровождении десятка автоматчиков мы вернулись к месту вынужденной посадки. В самолете уже кто-то побывал: исчезли парашюты, комбинезоны, пытались снять и вооружение, но, по-видимому, не сумели.

Торопливо сняв пушки и пулеметы, мы заложили взрывчатку в самолет, и грузовик помчал нас обратно. Вслед загрохотала взрывы — наш самолет перестал существовать! Было до боли обидно и жалко корабль — отличная боевая машина совершила только один полет, и вот ее нет.

К вечеру на станцию Ору за нами пришли два броневика. Мы с трудом поместились в тесной, пахнущей машинным маслом, стальной коробке.

Еще засветло проехали город Йыхви. На улицах ни единой души! Не шелохнется ни одна занавеска, не хлопнет дверь.

В Нарву приехали уже в темноте. Такая же сторожкая тишина и безмолвие. Лишь у моста через реку встретили конную артиллерийскую батарею. Бойцы копали ямки для сошников.

— Закрыть люк, — скомандовал вдруг водитель броневика.

Мы не успели возмутиться этим «нелепым» распоряжением — стало сразу тесно и душно, — как по правому борту звонко простучала очередь, похожая на дробь пневматического молотка.

— Из автоматов, — сообщил немногословный водитель. — Ихние патрули тут днем видели.

Тяжело сжималось сердце. Враг уже здесь, под боком у Ленинграда. Почему его допустили сюда, так далеко? Неужели мы так слабы, что не сможем «их» остановить?

Рано утром, еще до восхода солнца, мы прибыли на аэродром под Пушкино. Новости, которыми нас встретили друзья, были невеселыми. Пять самолетов, считая и наш, не вернулись на свой аэродром. Однако боевое задание полк выполнил — уже летом сорок первого года столица рейха почувствовала силу ударов советской авиации.

Так закончился первый боевой вылет, наш первый день войны. Не знали мы тогда, что этих дней будет еще очень много, не знали и того, что будут из них дни и гораздо тяжелее.

Несколько дней спустя, когда мы узнали о награждении участников налета на вражескую столицу государственными наградами, мы были немало поражены… Мы ведь лишь выполняли свой долг, как умели и как могли. Был награжден орденом Красного Знамени и я.

На подступах к столице

Война началась для меня, в общем-то, неудачно. После первого боевого вылета мой экипаж на время оказался «безработным». Завод, выпускавший тяжелые бомбардировщики, которыми был вооружен наш полк, переключился на выпуск ПЕ-2, современного скоростного пикирующего бомбардировщика. Эта машина сейчас была нужней фронту, чем наш четырехмоторный гигант. Их требовалось все больше и больше.

С каждым днем война приближалась к Москве. А мы могли только с болью в сердце слушать сообщения Совинформбюро. Бои шли в направлениях на Ржев, Вязьму, Калугу… Ведь это же совсем рядом. Это были самые трудные дни в моей жизни. Нависшая над Москвой угроза давила как камень. Наша дивизия воевала. Ушел в другой экипаж штурман Саша Штепенко. Ходить и смотреть, как готовят мотористы и механики корабли к очередному вылету, как подвешивают тяжелые бомбы под крылья и в бомболюки, как заряжают патронами и снарядами ленты пулеметов и пушек, — было невмоготу.

В один из таких тягостных дней командиров самолетов и штурманов срочно собрали в штабе. Пошел туда и я. Летчики оживленно обсуждали принесенную кем-то новость: предстоял полет на бомбометание днем. Это было необычно: наши тяжелые корабли до этого бомбили врага только ночью.

Задание экипажам ставил сам комдив М. В. Водопьянов.

— Четвертая танковая группа врага прорвала нашу оборону и вошла в Калугу. По данным разведки можно предполагать, что танки двинутся на Москву.

И после короткой паузы добавил:

— Наша задача — ударить по скоплениям вражеской техники, расположившейся на площадях и улицах города. Заодно выявить и зафиксировать расположение средств противовоздушной обороны. Что она там при вашем появлении заработает — сомневаться не приходится. Бомбы: пятисотки, двухсотпятидесятикилограммовые и сотки. Боевая нагрузка — четыре тонны. Стартовая готовность — через два часа. Запуск моторов по двум зеленымракетам. Вопросы есть?

Вопросов не было.

С шумом отодвигая стулья, летчики поспешили к кораблям. Я тоже поплелся вслед за ними.

— Женька! — окликнул меня Водопьянов. — Полетишь со мной: у меня второй пилот заболел.

Дважды этого повторять не потребовалось. — Есть лететь!

Бегом помчался в казарму, схватил в охапку все свое летное обмундирование, нахлобучил шлемофон и, прихватив планшетку, как на крыльях понесся к стоянке кораблей.

Подготовка к полету заканчивалась. По распоряжению инженера в бомболюки были подвешены двенадцать 250-килограммовых бомб, под крылья — две бомбы по пятьсот килограммов. Техник по вооружению завертывал в каждую бомбу по два взрывателя.

Поднимая за собой облако пыли, к нам мчалась «эмка» Водопьянова. Не успел он еще выйти из машины, как в небе хлопнули две зеленые ракеты. По двухметровой дюралевой лестнице я поднялся на свое место и ушел до прихода командира надеть, лежавший на сиденье парашют.

Один за другим дружно загрохотали все четыре мотора.

В люке появилась седая голова, а затем и широкие плечи Водопьянова. Он что-то сказал Штепенко и, поднимаясь вверх, начал устраиваться впереди меня.

— Ну, как настроение? — обернулся он ко мне.

— Отличное, — ответил я.

На самом же деле я, как и другие члены экипажа, в какой-то мере немного тревожился. Лететь ночью, под покровом темноты, и даже проходить сквозь заградительный огонь зениток врага ночью, конечно, безопаснее, чем днем, когда громадный воздушный корабль становится ясно видимой мишенью как для орудий, так и для истребителей врага. Можно говорить о хладнокровии, о презрении к опасности, о храбрости (это все имеет место), но инстинкт самосохранения и чувство страха присущи всем. Смелость — это отнюдь не отрицание опасности. Скорее, наоборот, она состоит в том, чтобы сделать все от тебя зависящее для уменьшения этой реально существующей опасности, найдя самый оптимальный вариант, обеспечивающий выполнение задания, когда известно, что на весы поставлена сама жизнь.

Нервы летчика, управляющего самолетом, значительно больше натянуты, чем, скажем, у шофера за баранкой автомашины. Постоянное напряжение создается тем, что внимание летчика должно, быть правильно распределено на множество явлений и действий, пропорционально их важности. В полете надо следить и беспрерывно корректировать положение самолета в воздушном пространстве по горизонту, по высоте; постоянно наблюдать за окружающим пространством, ибо кажущиеся беспредельными воздушные трассы могут оказаться до того тесными, что не исключены и столкновения. В военном же небе своевременно заметить приближающихся истребителей врага — значит обеспечить их отражение и оставить за собой инициативу боя. На многоместном самолете, не имеющем в те времена герметизации, надо было постоянно осведомляться о самочувствии членов экипажа, ибо малейший перебой в снабжении кислородом мог дорого стоить.

Все это держит нервы в постоянном напряжении, особенно при неблагоприятных условиях погоды, и длится десять и больше 'часов кряду, отпуская лишь после посадки, когда самолет возвращается на стоянку.

Взлетев, М. Водопьянов сказал:

— Придется сделать над аэродромом пару кругов, а то недоберем до цели нужную высоту.

Полоса внизу была почему-то пустая, и только один корабль шел за нами, также набирая над аэродромом высоту.

— Михаил Васильевич, — включил я связь, — остальные что-то здорово запаздывают.