Страница 9 из 18
Но как же Цица?
Мир отлично обойдется без меня, мое самоубийство пообсуждают и забудут, но привычный уклад жизни Цицы переменится. Нет, я не могу так с ней поступить. Она мне этого никогда не простит. И все же…
И тут я случайно услышал радиопередачу о двадцатисемилетнем офицере, который служил в Северной Ирландии и ослеп в результате разрыва бомбы. Мне стало стыдно. Он рассказал ведущему программы, что никогда не видел дочку, которая родилась после того, как он ослеп, но что чувствует у себя в руках ее тельце и это делает ее еще родней. Он рассказал, как постепенно приспособился к своей новой жизни. Когда ведущий опять упомянул его дочку, офицер не выдержал и заплакал.
— Да, — сказал он, — порой мне бывает немного трудно.
Если молодой человек может так храбро бороться со своим несчастьем, какое право имею трусить я? Перед ним еще долгая жизнь, а я хочу избежать нескольких оставшихся мне лет, потому что мне будет немного трудно.
И вдруг я по-новому взглянул на свою жизнь. Как удачно, что у меня такой маленький дом. Я столько раз жаловался, что мне не хватает, по крайней мере, одной комнаты. Как хорошо, что у меня ее нет! Меня никогда особенно не радовало, что мой дом — одноэтажный, но ведь для слепого человека это как раз то, что нужно, с точки зрения врача. Глазного врача. Жаль, конечно, что я не люблю музыку, но слушать музыку можно научиться.
Я завязал себе глаза и стал пробовать двигаться по дому на ощупь. Я без труда попадал туда, куда мне было нужно, но иногда спотыкался о стоящие на полу предметы — электрический камин или кофейный столик. Лежа в постели, я пробовал выключать свет не глядя — просто потянув за шнурок. Я это без труда проделывал сотни раз, не задумываясь. Но когда я сознательно поставил себе такую цель, у меня перестало получаться. Я не мог найти болтающийся шнурок, да и только. Но вообще-то в будущем у меня не будет необходимости включать или выключать свет.
Попытался я и печатать вслепую. Я пользовался пишущей машинкой всю жизнь, даже научился печатать на ней раньше, чем писать ручкой. Оно и понятно — нажимать клавиши легче, чем выводить буквы. Так что, казалось бы, научиться печатать вслепую не должно было составить труда. Я попробовал, и у меня ничего не вышло. Пальцы попадали не на те клавиши, и получалось что-то совершенно неудобочитаемое.
Если, как утверждают, сознание, что завтра тебя повесят, чудесным образом обостряет умственные способности, сознание, что ты скоро ослепнешь, ничуть не меньше стимулирует мыслительный процесс. Тут я хотел бы в пояснение сообщить о себе нечто, казалось бы, не имеющее к делу никакого отношения. За всю жизнь я никогда не задумывался о своем возрасте — кроме того дня, когда мне исполнилось сорок лет. Тогда я впервые осознал, что не буду жить вечно. Эта мысль меня угнетала дня два-три. Я раздумывал о вечности, бессмысленности существования и неминуемой смерти. Но потом пожал плечами и принял свое сорокалетие как данность. Сорок так сорок.
Но в ходе этих глубоких размышлений я осознал лишь одно — что когда-нибудь умру. Мне и в голову не пришло, что наступит день, когда я не смогу жить нормальной жизнью здорового человека, не смогу играть в теннис, писать книги, ухаживать за женщинами — даже если эти ухаживания не всегда завершаются успехом. И тем более мне не пришло в голову, что я могу ослепнуть. Правда, я вообще не склонен размышлять о болезнях и несчастьях. Я годами не показываюсь врачу. Я никогда не проходил диспансеризацию, считая, что если начать думать о болезнях, то непременно что-нибудь подхватишь. И у меня даже никогда не было домашней аптечки.
Когда я попал теннисным мячом себе в глаз, моя партнерша посоветовала мне, вернувшись домой, промыть глаз борной кислотой. Я сказал, что у меня нет борной кислоты. Борная есть в каждой домашней аптечке, возразила она. Я ответил, что, может, оно и так, но у меня нет домашней аптечки. Сначала она мне не поверила, потом стала требовать от меня обещания, что завтра я ее куплю. Я отказывался это обещать. Всегда жил без аптечки и дальше так буду жить. К чему это глупое упрямство? — спросила она. Я считаю, ответил я, что стоит только купить аптечку, как с тобой начнут случаться разные неприятности. Человек не любит зря тратить деньги. Если уж потратил, то надо, чтобы покупка приносила пользу.
Кроме того, я всю жизнь отказывался слушать советы непрофессионалов. Если уж заболел, надо идти к врачу. Я в жизни не принимал снотворного, и единственное лекарство, которое держу в доме, — это аспирин. А иногда и аспирин кончается. Но теперь, в возрасте шестидесяти с лишним лет, я вдруг понял, что не только могу внезапно умереть, но что со мной может случиться нечто несравненно худшее: я могу стать инвалидом, калекой, ослепнуть. Я вспомнил своих юных подружек, которые почему-то благоволили ко мне, и решил, что таких знакомств надо впредь избегать. Одно дело — проводить время с немолодым мужчиной, и совсем другое — со слепым стариком. Эта мысль оказалась особенно удручающей.
Я прикинул свои финансовые перспективы. Если мне будут продолжать платить за переиздания (и часто переиздавать), если на мой счет будет по-прежнему течь денежная струйка за право использования моих книг в публичных библиотеках (и хорошо бы, если бы эта струйка била посильнее), если я начну получать пенсию (до пенсионного возраста мне осталось совсем недолго) — что ж, всего этого должно хватить на жизнь. Кроме того, слепота может обернуться некоторой экономией денег. Я не смогу путешествовать, мне придется отказаться от машины, которая мне обходится недешево. Слепому человеку меньше нужно, с облегчением подумал я. И тут мне пришло в голову: а мертвому нужно еще меньше.
Я задумался. Достаточно ли серьезно я отношусь к угрожающей мне слепоте? Кажется, я над ней подшучиваю. С чего бы это? От отсутствия воображения, от того, что я просто не могу осознать весь ужас того, что меня ждет, или от врожденной неспособности вообще отнестись к чему-нибудь серьезно? Что это — храбрость или трусость? Я как будто пытаюсь приручить беду, не смея взглянуть ей в лицо, пытаясь встать на дружескую ногу со Слепотой и убедить ее, что мы, по сути дела, не являемся врагами, и мне нечего ее бояться.
Так оно на самом деле и было. Не мог я просто так смириться с неизбежностью. Кто-то спросил меня (кто-нибудь обязательно задаст такой идиотский вопрос), смогу ли я играть в теннис. «Разумеется, — ответил я, — только белой ракеткой»[1]. Что это я, черт побери, вытворяю? Острю на тему величайшей трагедии своей жизни? Да. Я так поступал всегда. С большим или меньшим успехом.
Друзья отнеслись к моей трагедии по-разному. Я не приставал ко всем подряд со своей бедой, но многие о ней знали, и, разумеется, я был благодарен тем, кто отнесся к ней с искренним сочувствием и заинтересованностью. Некоторые были потрясены и слишком громко и слишком жизнерадостно уверяли меня, что все это вздор и ничего такого со мной случиться не может. Другие, так же как и я, отказываясь признавать реальность, пытались шутить по этому поводу. Например, один мой приятель сказал:
— Тебе повезло. Тебя предупредили заранее и дали время на подготовку.
— Но я привык к своим глазам — ответил я ему. — Мне жаль будет их потерять, пусть меня об этом и предупредили заранее.
Потом у кого-то возникла мысль, что надо посоветоваться еще с одним специалистом. Я с ними согласился, но сказал, что подожду до первого октября, когда больница обещала сообщить мне окончательный диагноз.
— А зачем тебе ждать?
— Ну как же? Не зная первого диагноза, мне не с чем будет сравнить второй.
Этот аргумент убедил многих, кроме женщины-врача (мнение которой о врачах и физиотерапевтах я уже приводил), которая сказала, что я несу чушь и должен немедленно пойти к другому врачу.
Я пошел. Это был мистер Н., крупный специалист-офтальмолог, который консультировал в одной из наших знаменитых больниц. Я сразу проникся к нему доверием. Он принялся меня осматривать, и я заметил, что он быстро потерял интерес к тому глазу, который не был поврежден мячом. Атропин он залил только в правый глаз. В конце концов, он объявил:
1
В Англии слепые ходят с белой тростью. (Здесь и далее — прим. перев.)