Страница 7 из 18
— Вы там говорите, что человечество делится на три подвида: те, что раньше работали на Би-би-си, те, что работают на Би-би-си сейчас, и те, что будут работать на Би-би-си в будущем. И вы еще говорите, что каждый, кто имеет работу на Би-би-си, мечтает оттуда уйти, а каждый, кто не имеет, мечтает ее получить.
Да, я помнил это место в одной из своих первых книжек и, поскольку ничто человеческое мне не чуждо, был очень доволен, что кто-то запомнил мои слова.
Вернувшись домой, я увидел соседку, которая знала всех кошек в округе. Она принимала участие в Вельзевуле, которого называла Джемимой, подкармливала его и пыталась его приручить. Я спросил ее, не знает ли она, что случилось с Вельзевулом.
— С Джемимой? — сказала она. — Ее взяли на Би-би-си.
— В каком качестве?
— Одна дама сказала мне, что на Би-би-си нужна кошка, и отнесла туда Джемиму. Она хорошо к ней относится, так что Джемиме там будет прекрасно.
— Но Би-би-си — громадная организация, — возразил я. — Вы не знаете, в какой ее взяли отдел?
— Нет, я только знаю, что ее взяли на Би-би-си.
Мне было жаль, что я больше не увижу этого котенка, но я был рад, что мое предсказание в очередной раз оправдалось.
Година бедствий
Затем последовала година бедствий. Это не значит, что в течение всего этого года я пребывал в безысходном отчаянии. Чтобы привести меня в такое состояние, недостаточно нескольких краж, пожаров и тому подобного. Но нельзя сказать, чтобы мне все это нравилось. Мы с Цицей реагировали на неприятности по-разному. Например, когда у меня обокрали дом, ее это явно позабавило. У нас с ней разное чувство юмора. Но последние два бедствия всерьез огорчили нас обоих.
Первое бедствие началось в конце мая: от чрезмерного увлечения теннисом у меня заболел локоть. Боль была не сильной, и я не стал обращаться к врачу, тем более что в начале июня мне надо было уехать из Лондона на несколько недель. Вернулся я в конце июля, в теннис все это время совсем не играл, и боль почти совсем прошла. Я опять стал играть в теннис (в первый же день играл три часа подряд), и тут локоть разболелся не на шутку.
Я пошел на прием к физиотерапевту мистеру С., персу по национальности, который несколько лет тому назад быстро вылечил меня от такого же недуга. Предварительно я посоветовался с знакомой докторшей, к кому мне обратиться — хирургу или физиотерапевту.
— Конечно, к физиотерапевту, — твердо сказала она, объяснив: — Боль в локте у игроков в теннис не такое уж серьезное заболевание, чтобы хорошие хирурги всерьез им занимались.
— А, — кивнул я.
— Кроме того, — продолжала она, — от воспаления суставной сумки локтя никто еще не умирал, поэтому никто не изучал изменений в суставе при вскрытиях.
— Очень жаль, — сказал я, ощущая некоторую неловкость от того, что я не умер от больного локтя.
— Так что отправляйтесь к физиотерапевту. Ему без конца приходится встречаться с этим недугом, и он знает о нем гораздо больше обычного врача.
Доктор С. работает физиотерапевтом в больнице, живет рядом с теннисным клубом и сам увлекается теннисом. Почти вся его частная практика состоит из знакомых теннисистов. Когда я обращался к нему в прошлый раз, я проходил процедуры вместе с Артуром Эшом и Чарльзом Пасареллом. Кабинет доктора С. был единственным местом, где я мог столкнуться с теннисной звездой ранга Артура Эша. В тот раз мистер С. вылечил мой локоть за полтора месяца.
На этот раз он опять сказал, что я должен перестать играть в теннис. С притворно удивленным видом я задал ему стандартный вопрос всех полоумных теннисистов:
— Но немножко то можно?
— С такой рукой? Нет нельзя — ни множко ни немножко, — твердо ответил он.
Ну ладно, допустим, что «такой рукой» играть нельзя. Но у меня же есть еще одна рука. На следующий же день я отправился в теннисный клуб и стал практиковать удары левой рукой. Человеку, который от природы правша, это покажется нелепостью. Если уж ты не левша, то левой рукой даже не попадешь по мячу. Но мне часто казалось, что я по природе левша, просто меня переучили пользоваться правой рукой. В годы моей юности ребенку не позволяли писать или играть в теннис левой рукой. В этом видели даже что-то аморальное, и меня принуждали пользоваться правой рукой.
Некоторые говорили, что я по природе способен использовать обе руки, и это мне льстило. На самом же деле, в результате того, что в детстве меня переучили пользоваться правой рукой — хотя все то, чему меня специально не учили, я по-прежнему делаю левой, — я не очень-то ловко владею обеими руками. У нас в Венгрии про неуклюжего человека говорят, что у него две левых руки. В какой-то степени это относится и ко мне. Но, во всяком случае, бить по мячу левой рукой я выучился очень быстро.
Через несколько дней я осмелился вызвать на матч одну теннисную приятельницу. Это очень милая девушка и не очень сильный игрок — как раз то, что мне было нужно. Мы сыграли один сет, и, хотя я обычно не особенно стремлюсь выиграть и предпочитаю проиграть интересную партию, чем выиграть неинтересную, — на этот раз я был чрезвычайно горд тем, что сумел ее победить. Мы начали второй сет, и я нанес удар по мячу, который буду помнить всю жизнь. Мяч высоко подпрыгнул по правую руку от меня, и я отразил его сильным «бекхендом» левой рукой. И угодил мячом сам себе в правый глаз.
На секунду у меня потемнело в глазах, но потом мне стало легче, я с изумлением убедился, что все еще вижу больным глазом, и решил продолжать игру. Это было глупое решение, хотя бы потому — и это не самое главное, — что в глазах все-таки все расплывалось, я видел мяч нечетко и быстро проиграл второй сет.
На другой день я пошел к врачу и рассказал, что со мной случилось. Он достал офтальмоскоп — этакую штуку, похожую на подзорную трубу, которая направляет в глаз пучок яркого света, — осмотрел глаз и сказал, что мяч не повредил глазное яблоко. Но, прежде чем меня отпустить, он решил проверить мое зрение по таблице. Результат был весьма печальный. Хотя до тех пор я не замечал у себя ухудшения зрения, я смог различить только три огромные буквы в верхней строчке. Все остальные сливались в черную массу. Вам надо немедленно проконсультироваться в глазной больнице, сказал врач. Дело происходило в пятницу вечером. Он послал меня в глазную больницу в Вест-Энде, которая работала круглосуточно.
Там я обратился в травматологический отдел, где меня приняла очаровательная девушка, которой, на мой взгляд, было лет четырнадцать, но на самом деле, очевидно, больше. Она заглянула мне в глаз с помощью различных сложных и громоздких инструментов, но ничего там не увидела и сказала только:
— Я сейчас накапаю вам в глаз.
Наивное дитя! — подумал я. Ты и не представляешь себе, что тебя ждет. Я в общем-то мирный, законопослушный человек — но только до тех пор, пока кто-нибудь не попробует прикоснуться к моим глазам. За несколько лет до того в Нью-Йорке мне в глаз попала соринка. Больно было ужасно, и, в конце концов, я зашел в аптеку и спросил, не живет ли поблизости врач-офтальмолог. «Да зачем вам врач! — воскликнул провизор. — Я сам вытащу эту соринку». Он велел мне сесть на стул и посмотреть вверх. Но как только он коснулся глаза, я с такой силой ударил его ногой в живот, что он отлетел к прилавку.
— Извините, — сказал я.
— Ничего, — с подозрительной любезностью отозвался он и подозвал двух дюжих молодых людей, которые околачивались в аптеке. По моему убеждению, это были профессиональные гангстеры. Те неторопливо приблизились ко мне той самой походкой вразвалочку, какой ходят все гангстеры в кино, и стальной хваткой зажали мне руки и ноги. Я не мог пошевелиться, и, как я ни пытался стукнуть провизора ногой, мне это не удалось. Он неторопливо, с садистским наслаждением вытащил у меня из глаза соринку, промыл глаз, капнул туда что-то и дал знак наемным убийцам меня отпустить. Я спросил его, сколько я ему должен. Он сказал, что ничего. Я настаивал. Он уверил меня, что помогать попавшим в беду приезжим — его долг.