Страница 44 из 84
Во-вторых, коммунистические экономисты готовы были пойти лишь на половинчатые преобразования, уже продемонстрировавшие свою ограниченность в Венгрии и Югославии. Надо было осуществлять полную рыночную трансформацию, но к столь радикальным решениям власть оказалась не готова. То ли по причине некомпетентности, то ли из-за боязни грозного советского окрика, то ли в связи с собственной идеологической зашоренностью.
И вот получалось, что в ответ, скажем, на повышение цен вновь разворачивалось забастовочное движение, требовавшее компенсаций. А как только власть бралась за денежную накачку, так враз теряли смысл половинчатые реформаторские действия, поскольку прилавки пустели и стимулы переставали работать.
Постепенно и власти, и оппозиции, и широким слоям общества становилось ясно, что это убогое экономическое существование не может измениться без преобразований политических. А когда Горбачев дал волю «младшим братьям» Советского Союза, Ярузельский потерял моральные основания для сохранения своего режима. Наверное, он мог бы сидеть на штыках еще некоторое время, но делать это было крайне неудобно.
Похожа ли ситуация в современной России на Польшу 1980-х?
С одной стороны, наша экономика пока позволяет наполнять прилавки. Не стоит ожидать, что Путин будет испытывать неудобства со своими «штыками». Общественная поддержка Путина при всех известных фальсификациях значительно выше, чем та поддержка, которая была у Ярузельского.
С другой стороны, перед нами стоит угроза долгой экономической стагнации, в ходе которой Путин может столкнуться с протестом не только столичных интеллектуалов, но и широких слоев населения. При всей внешней прочности путинский режим внутренне чрезвычайно шаток. Он не может укрепить экономику. В этом смысле при всех различиях хозяйственных систем старой Польши и новой России социально-политические последствия могут оказаться схожими. Но будут ли схожими модели поведения власти и оппозиции?
Великий электрик
Почему варшавские власти нашли в оппозиции подходящего партнера для переговоров? Можно выделить несколько моментов, отличавших в этом смысле Польшу от тех стран, где власть и оппозиция годами не могут мирно договориться между собой.
Во-первых, в Польше существовало традиционно мощное рабочее движение, желающее и умеющее выступать против власти. Именно оно лежало в основе протестов 1980-х. Власть боялась не столько того, что на улицы Варшавы выйдут «травоядные» интеллигенция и студенты, сколько того, что рабочие судоверфей, шахт, металлургических, машиностроительных и текстильных предприятий прекратят работу. Более того, власти к началу 1980-х уже знали по прошлому опыту рабочего движения, что забастовки могут соединиться с погромами партийных комитетов, магазинов, общественных зданий.
Во-вторых, польская оппозиция была достаточно четко структурирована. Лидером профсоюза «Солидарность» стал гданьский электрик Лех Валенса. Это был яркий, харизматичный, хотя малообразованный и авторитарный по своим замашкам человек. Явные минусы в фигуре «великого электрика», как стали в шутку называть Валенсу, сочетались с явными плюсами, но главным было то, что власть четко понимала, кто ведет за собой многомиллионные массы. И, соответственно, в случае выхода на переговоры она знала, с кем их можно вести. Ведь нет никакого смысла о чем-то договариваться с лидерами оппозиции, которые примут на себя определенные обязательства, а потом вдруг скажут: простите, но народ нас не слушается. Валенса же мог до поры до времени убеждать широкие массы в том, в чем был убежден сам.
В-третьих, польским интеллектуалам во второй половине 1970-х гг. удалось установить дружественный контакт с рабочими. В тот момент, когда бастующим и репрессированным пролетариям понадобилась помощь (деньгами, советами, адвокатами), варшавские интеллектуалы Яцек Куронь и Адам Михник создали Комитет защиты рабочих. Этот комитет за несколько лет сделал достаточно, чтобы растопить лед недоверия и побудить верхушку «Солидарности» принять помощь интеллектуалов в деле осуществления реформ.
В-четвертых, большую роль в налаживании контактов между властью и оппозицией сыграла католическая церковь. С одной стороны, она обладала большим авторитетом в народе, значительно усилившимся с 1979 г. благодаря тому, что польский кардинал Кароль Войтыла стал римским папой Иоанном Павлом II. С другой стороны, церковь не ложилась под власть с целью получить как можно больше материальных благ, а серьезно интересовалась судьбой своей страны, стремясь содействовать формированию хотя бы относительного единства в расколотом на противостоящие группировки обществе.
В-пятых, само польское общество при всей его разобщенности постоянно помнило о важности национального единства. С одной стороны, это определялось многовековой трагической судьбой народа, который соседние великие державы делили между собой, как хотели. С другой — многолетняя зависимость от восточной тоталитарной державы культивировала миф о прекрасной Европе, в которую надо вернуться, отвергнув всё советское — административную экономику, коммунистическую диктатуру, всесилие промосковских спецслужб. Поляки не отвергали демократию как чуждую их культуре выдумку, а, напротив, полагали, что разрыв с европейской демократической традицией (помимо всего прочего) обусловил убогость той жизни, которой приходилось довольствоваться в 1980-х.
Среди польских оппозиционеров были как левые популисты из рабочих, так и экономисты — сторонники шокотерапии. Католические консерваторы перемежались там с приверженцами европейской толерантности. Политики, как огня боявшиеся советского «старшего брата», стояли в одном ряду с теми, кто главной угрозой для Польши традиционно считал Германию. Но в некий момент все сочли, что о разногласиях надо забыть до тех пор, пока не рухнет режим. И тогда режим действительно рухнул.
В сегодняшней России мы не имеем почти ничего из вышеприведенного списка польских условий формирования сильной оппозиции. Протест пока в основном ограничивался мирными демонстрациями благополучных столичных жителей. Рабочие и интеллигенция чужды друг другу. Лидеры оппозиции практически никогда не спускаются в пролетарскую среду. Церковь откровенно сервильна. И, наконец, российская идентичность, скорее, имперская, чем европейская. Для многих наших граждан воодушевляющими ценностями являются сохранение единой и неделимой России, жесткое противостояние американцам, укрепление вооруженных сил, а невхождение в объединенную Европу.
Соответственно, Кремль имеет возможность раскалывать оппозицию и играть на противоречиях ее отдельных частей. Вместо переговоров власть маргинализирует активную часть оппозиции, презрительно именуя ее лидеров бандерлогами. Они ведь не выражают реальных интересов широких групп населения и не способны, соответственно, этими группами управлять. Путин популярнее в народе, чем все лидеры оппозиции, вместе взятые, а потому в сложной ситуации он, избегая переговоров, пытается изыскать средства, которые позволили бы ему укрепить собственные властные позиции в известной нам перевернутой пирамиде.
Такого как Путин, чтобы не пил
При отсутствии системы выражения интересов механизм правления остается чисто персоналистским. Любит народ национального лидера — система стабильна, разочаровывается — наступают смутные времена. Формально наша политическая жизнь напоминает демократию, поскольку мы ходим на выборы и голосуем, но реально внешняя форма скрывает совершенно иное содержание. Страна, как говорилось выше, представляет собой перевернутую пирамиду: вместо опоры на широкие слои общества, имеющие свое представительство во власти, нынешняя Россия опирается на харизму одного человека.
Любовь народа к Путину стала быстро расти буквально с самого первого дня его прихода к власти. Все те годы, что он правит Россией (как премьер, как президент, снова как премьер и снова как президент), национальный лидер демонстрирует чудеса популярности. Успех этот объяснялся и притоком нефтедолларов, и мощным пиаром, и личной харизмой, и силовым устранением оппозиции, и наивностью обывателя, и массой других, более частных причин, каждая из которых в той или иной степени имеет место. Однако наряду с объяснением личного успеха Путина существует еще проблема интерпретации самого явления столь горячей любви широких масс к своему вождю.