Страница 14 из 45
Согласно традиции, на сцене устанавливался небольшой жертвенник, украшенный барельефами Вагнера, Римского-Корсакова, Прокофьева и Мусоргского; всеми приготовлениями здесь командовала Суламифь Бесноватая — тетка Абдуллы Урюковича. Для очередного шашлык-совета все уже было готово. Мясистый баран со связанными копытами, терзаемый страшными предчувствиями, ожидал своего смертного часа неподалеку от режиссерского пульта.
И вот, по окончании концерта, как только счастливый и взмокший Абдулла Урюкович, отделавшись наконец от просителей, почитателей и журналистов, под аплодисменты собравшихся уже присяжных критиков, верных людей, допущенных к таинству артистов и родственников появлялся на сцене — баран, возложенный на жертвенник, приносился в жертву жрецам Аполлона.
Сегодня высокой чести прикончить барана был удостоен молодой и горящий желанием оправдать самые несбыточные надежды баритон Павел Бурело. Овлур Бишкеков и Арык Забитов уже приволокли барана на алтарь и сейчас сдерживали его конвульсии; Коко Мандулов и Фраер Дермантава, подчиняясь четким командам Суламифь Бесноватой, сновали вокруг источавших ароматный дым мангалов и барбекью, расставленных по левую и правую руку от дирижерского кресла (обычно использовали трон из «Спящей»); Лапоть Юрьев и баритон Барабанов наполняли стаканы вином.
Сегодняшний неофит Павел Бурело, однако, преподнес всем собравшимся изрядный сюрприз, внезапно появившись на шашлык-совете полностью задрапированным в жовто-блакытний прапор: он страстно желал обратить всеобщее внимание на объявленную Украиной государственную независимость. В правой руке Бурело сжимал внушительных размеров державний трэзубець; стремительно разбежавшись, с криком: «Хай живэ ридна Украина!», низкорослый певец своим трезубцем нанес барану страшный удар.
Удар, как сказал бы комментатор Николай Озеров, был страшный, но не точный; бедное животное закричало и утроило конвульсии — и быть бы конфузу, но дело спас режиссер Арык Забитов: оскалив меленькие зубки и часто моргая, маленьким перочинным ножичком он перерезал барану горло.
«Недостает еще опыта молодежи!» — заметила Азиза Бесноватая, но праздник уже начался. Овлур Бишкеков, вырезав у барана печень, с поклоном поднес ее Суламифь Бесноватой; на разделке тушки уже работали и Юрьев, и Арчибальд Сопель — и аромат шипящих на угольях капелек жира наполнил сцену.
Абдулла Урюкович, на правах мудрейшего отведав по кусочку печени и сердца, воздавал должное бараньим мозгам; его многочисленное семейство налегало на окорочка; Арык Забитов, Лапоть Юрьев, а также Бишкеков и Барабанов глодали ребрышки; Стаккаки Драчулос неопрятно вгрызался в лопатку… Все знали, что как только Абдулла Урюкович, утолив первый голод, возьмет слово, то продолжать трапезу уже никому дозволено не будет — поэтому некоторое время на сцене были слышны лишь потрескивание и похрустывание косточек, почавкивание, невнятные междометия и специфические глотательные звуки — да в уголке у левой кулисы неожиданно раздался тихий отчаянный писк: это критик Шкалик вдруг подавился торопливо заглатываемыми бараньими кишочками.
* * *
Невзирая на относительно малые, в масштабах всей России, размеры города N-ска, он был буквально перенаселен композиторами. Вы могли спокойно встретить композитора и в новостройках, и в недалеком пригороде; снующие по своим беспокойным делам (а дела у N-ских композиторов почему-то всегда были беспокойными), они переполняли электрички, трамваи и автобусы; составляя нездоровую конкуренцию честному труженику, бесстыдно вставали в очереди за булкой и сардельками.
Но особенно много композиторов попадалось навстречу рядовому горожанину в центре города, поскольку в свое время, пополнив список своих преступных деяний перед человечеством, советская власть отдала в распоряжение Союза советских композиторов города N-ска небольшой особняк, расположенный в историческом центре городка.
Перестройка, охватившая, как известно, все слои нашего населения, в этом вопросе никак на события повлиять не смогла: когда наконец, по настоянию городских властей, с фасада домика исчезла огромная бронзовая доска с надписью: «Союз Советских композиторов СССР. N-ское отделение» — то на ее месте немедленно возникла другая, не менее роскошная, выполненная с применением лазерной обработки резанием и сверхточного литья. На этом фундаментальном образце станкового искусства красовались слова: «N-ский Свободный Союз Христианских Творцов Консонансов». В полном согласии с веяниями новых экономических условий, в подвальчике особняка смышленые композиторы (а по негласной традиции, в правление ССХТК избирались мудрейшие из умнейших и хитрейшие из сметливейших) открыли валютный ресторан «Си-бекар»; на подступах же к уютнейшим кабинетам в верхних этажах возникла пара охранников в десантной форме безо всяких знаков различия, но вооруженных дубинками и автоматами.
…Если бы праздному прохожему сейчас вдруг вздумалось проникнуть сквозь охранный кордон и заглянуть в кабинет председателя СХТК, то взору его открылась бы следующая картина.
Кабинет представлял собой уютное помещение, обшитое дубовыми панелями; стену напротив окна украшал портрет композитора Цезаря Кюи; справа от входа красовался портрет композитора Лядова, а над массивным старинным столом помещался огромный, заключенный в роскошную бронзовую раму портрет председателя союза товарища Пустова; за столом же, непосредственно под портретом, сидел сам творец бессмертной кадрили из кинофильма «Не стой под стрелой» — Акакий Мокеевич Пустов собственной персоной. Кроме него, в кожаных креслах возле низенького журнального столика в кабинете сидели критик Шавккель и музыковед Вореквицкая; по торчащим из подушек другого кресла седенькому хохолку, очкам и ботиночкам фирмы «Скороход» угадывался критик Шкалик. Композитор Тайманский фамильярно угнездился на одном из углов стола Пустова; а на стульчике возле двери сидела молодая и талантливая критикесса Зарема Поддых-Заде.
Зарема потела от счастья: в городе проходил знаменитый фестиваль «N-ская Музыкальная распутица», и рецензия ее на один из концертов фестиваля, помещенная в утреннем выпуске газеты «У речки», только что была зачитана вслух и заслужила высокую похвалу собравшихся.
В этой рецензии Поддых-Заде освещала концерт, в котором силами симфонического оркестра N-ской школы № 2 для детей с врожденными дефектами слуха и сводного хора «Феникс» N-ского Главного управления пожарной охраны исполнялись симфоническая фреска товарища Пустова «Ликуй, Исайя!» и оратория композитора Тайманского «На смерть Иуды Маккавея» (переработка его же собственного опуса, исполнявшегося ранее под названием «Ленин в сердце моем»).
Несмотря на молодость (Поддых-Заде не было еще и пятидесяти), обозревательнице удалось услышать все несметные богатства многокрасочных партитур, дилетанту или плохо подготовленному слушателю абсолютно неразличимые. Непредвзятое ее перо также отметило, как «взволнованная и потрясенная услышанным духовным богатством, публика, в едином порыве вскочившая с мест, наградила исполнителей и творцов нескончаемой овацией». Говоря честно, заурядный обыватель-меломан овацией те жидкие хлопки никак назвать бы не решился (хотя у критика Шкалика до сих пор побаливали ладошки). Да и немногочисленная публика, подчиняясь единому порыву, покинула зал, как только раздались первые октавы и мажорные трезвучия симфонической фрески товарища Пустова. Но где же им понять прихотливый полет мысли музыкального гения членов Свободного Союза Христианских Творцов?!
Зареме, однако, сей счастливый дар понимания серьезной музыки был дарован Всевышним сполна; и сейчас, благодаря этому, она вкушала скромные плоды признания. Акакий Мокеевич снял трубку одного из восьми телефонных аппаратов, сгрудившихся на столе, и тихо молвил несколько слов. Тут же в двери возник талантливый молодой композитор Шинкар (широко известный в N-ске благодаря возглавляемому им семинару молодых композиторов «Музыкальные тупички»), который с изящным полупоклоном протянул запунцовевшей от гордости Поддых-Заде нежно-розовый листочек с изображением лиры — то была двухдневная путевка в Кустодиево, где располагался дом творчества ССХТК.