Страница 13 из 45
* * *
…А идея действительно оказалась дивно как хороша!.. Концерты проходили следующим образом: на авансцене, перед наглухо закрытым занавесом, выстраивался хор; затем, на полностью поднятой оркестровой яме, широко и вольготно располагались самые горячо любимые Абдуллой Урюковичем оркестровые группы: медные духовые и целая батарея ударных инструментов. В партере, из которого были предварительно удалены все кресла, садился остальной оркестр — а буквально под самой царской ложей, на неправдоподобно огромном подиуме, высотой своей едва ли этой ложи не достигающем, находилось место для самого маэстро. Первый ярус был уставлен телевизионными камерами — а, кроме того, несколько камер располагались в гуще оркестра, прямо напротив дирижера — с тем, чтобы все телезрители имели счастье видеть вдохновенное лицо музыканта крупным планом.
Конечно, и на сей раз не обошлось без злопыхателей, которые твердили, что-де кресла из партера выносил еще и Чингисханов во время новогоднего бала в Дзержинке, не говоря уже о лондонских «Променад-концертах» — так на то они, завистники, и есть, чтобы не видеть самой сути новой идеи! Действительно, для зрителей в театре почти совсем не оставалось места, поскольку в бельэтаже сидела избранная публика, старейшины и кунаки; второй же и третий ярусы занимали работники труппы (для них посещение концертов было обязательным) и студенты N-ской консерватории, страстно мечтавшие в труппу попасть. Но ведь ставшие законной гордостью N-ска знаменитые телевизионные «Шашлык-концерты с Бесноватым» именно для телевидения, в основном-то, и предназначались! Давайте, положа руку на сердце, рассудим: ну какая в том беда, что для меломанов в Дзержинке места почти не оставалось? Те времена, когда они штурмом брали подступы к театру, все равно стали легендой — а овации при каждом выходе Бесноватого уже долгое время бушевали в театре с помощью великолепной компьютерной псевдоквадрафонической акустической системы, поставленной Дзержинской опере фирмой «Примус». Нет! — подлинная новизна, настоящий демократизм «Шашлык-концертов» состояли совсем в другом: и, поскольку сегодня как раз идет видеозапись очередного «Шашлык-концерта», я предлагаю вам пройтись по театру и убедиться в этом самим.
Сначала вам сразу бросится в глаза, помимо множества телевизионных кабелей, необычно большое количество пожарных охранников: удивительного в этом ничего нет, ведь каждый счастливый обладатель билета в этот день получает по шашлыку — а готовятся они прямо на расставленных в фойе мангалах, распространяющих по всему театру ароматный и терпкий дымок — один запах которого уже ассоциируется у тонкого ценителя музыки с новыми высотами в исполнении Шостаковича, Прокофьева, Вагнера и других мастеров. Кроме того, старушки-билетерши, облаченные по случаю шашлык-концерта в чадры и шальвары, по нескольку раз обносят слушателей бельэтажа свежим шашлычком и следят, чтобы рог с вином никогда не оставался пустым.
…И вот, когда хор и оркестр займет свои места, все зрители уже расселись, а благоговейную тишину нарушает только сосредоточенное почавкивание меломанов да негромкий мат телевизионных служб, под взрыв аплодисментов акустической системы «Примус» появляется, наконец, сам маэстро. Выходит он не в партер и даже не на сцену — но неожиданно возникнув в глубине ярко освещенной царской ложи, улыбаясь и раскланиваясь на ходу, по специальному подвесному трапу Абдулла Урюкович Бесноватый прямо оттуда легко сбегает на свой подиум. Вышедшие ранее через какую-то боковую дверь партера под несколько жидких хлопков (руки публики заняты шашлыками, а солистам фонограмма «Примуса» не полагается) певцы, окружившие постамент, на фоне маэстро выглядят какими-то пигмеями — и как это, черт возьми, справедливо!..
Честь открыть концерт выпала сегодня главному пигмею — тенору Стакакки Драчулосу. Вдохновенно отбросив левой рукой со лба волосы, сияющие в свете прожекторов свежей импортной краской для мужчин «The Perfect Playboy — deep black», он морщит нос и, придав лицу выражение вечного ко всему отвращения, гнусаво заводит: «In fernem Land…» — в то время, как Абдулла Урюкович широко взмахивает разведенными в стороны руками: очередной «шашлык-концерт» начался.
Дирижер Бесноватый, да хранит Аллах здоровье и разум его, превосходно знал, что такое crescendo и пользовался этой краской охотно и много. Горе же пигмеев-солистов заключалось в том, что мужественный маэстро считал piano или, еще того хуже, pianissimo глупостью и сказкой для бабья. Вот и сейчас: в стремлении добиться от оркестра максимально выразительного (следовательно — громкого) звучания, он надувал щеки, делал «пух-пух-пух» губами и вращал глазами, причем проделывал это совершенно неистово. Вдруг, заметив что на нацеленной на него телекамере нежным оранжевым светом зажглась лампочка, Абдулла Урюкович мгновенно преобразился: телезритель не должен подозревать, скольких усилий стоит полноценный художественный результат, когда ты вынужден работать с этой стаей неверных шакалов! Неопрятно выбритое лицо дирижера собралось улыбкой «доброй и доброжелательной № 2 для оркестра и хора». Когда лампочка на камере погасла, Бесноватый вновь судорожно затряс головой и сделал страшные глаза; сквозь толстый слой пудры ярче засветились прыщи. Выжимая из оркестра максимум красок, Абдулла Урюкович использовал еще один тонкий прием, только ему свойственный: своеобразное, довольно громкое всхрапывание-взрыкивание, наводившее на оркестрантов панический ужас. Визжали валторны; тромбоны издавали страшный треск — такой громкий, как будто рвали на части сразу несколько двухдюймовых досок; тучный и краснолицый концертмейстер первых скрипок Подворотнюк, преданно таращившийся на маэстро, отшвыривал в сторону уже третий смычок с вхлам изодранным волосом…
Хуже всех, наверное, приходилось в этот момент стареющему Драчулосу. Обуреваемый нелепейшей, заведомо обреченной на провал идеей хоть как-то перекричать оркестр, он демонстрировал всем желающим богатую коллекцию разнообразнейших жил, вен и артерий на напряженной шее — которая, как и лицо Драчулоса, приняла глубокий малиновый цвет. Стакакки, старавшийся четко произносить омерзительные сердцу немецкие слова, отчаянно брызгал слюной — и расположенная ближе к тенору одна из позолоченных колонн, поддерживавших царскую ложу, была вся уже покрыта мелкой водяной пылью. С небольшого острого носа Стакакки капали мелкие капельки пота; его просторный, как хлеборезка, рот, широко открывался — но крики певца почти не пробивались сквозь плотную звуковую стену оркестра. Наконец, сипло проорав кульминационные слова: «…mein Vater Parzifal tragt seine Krone, — sein Ritter ich, bin Lohengrin gena
Однако почти никто из непосвященных и не догадывался, что основное действо «шашлык-концерта» начинается позже — когда отзвучит музыка и немногочисленная публика оставит, наконец, храм искусства.
* * *
Вы вправе спросить меня: ах, в чем же, в чем же заключалось то действо, которое дает нам право считать «Шашлык-концерты» не просто заурядными общедоступными музыкальными вечерами (хотя заурядными их не назовешь уже в силу того, что ими вдохновенно дирижировал сам Абдулла Урюкович!) — но настоящей мистерией высокого искусства? Впрочем, если бы вы даже и не спросили, я все равно об этом расскажу.
…Когда концерт лишь только начинался, на сцене, за наглухо закрытым пожарным занавесом, уже заканчивались последние приготовления к необычной трапезе — своеобразному традиционному ужину, на котором, в силу установленных Абдуллой Урюковичем порядков, проходило собрание работников труппы, обсуждались успехи и неудачи артистов — естественно, что сам маэстро Бесноватый тоже выступал перед коллегами с жестким и беспристрастным по отношению к себе самоотчетом. Разумеется, далеко не все рядовые сотрудники оперной труппы бывали приглашены на шашлык-совет; ленивым, не выказывающим должной самоотдачи в работе на благо Дзержинской оперы, ставящим свои интересы выше (или даже на один уровень) с интересами ведущего европейского коллектива, надеяться на приглашение не приходилось. Но если накануне очередного шашлык-концерта к солисту подходил заведующий отделом художественной безопасности театра, потомственный певец Лапоть Юрьев, и вручал тому маленькую красную бумажку, украшенную изящной литографией работы известного художника Мориса Пигаля (изображавшей крохотного винторогого агнца) — артист, зная, что отныне он по праву может гордиться принадлежностью своей к высочайшей художественной элите, бывал по-настоящему счастлив.