Похоть

- Перевёл? - догадался Карвахаль, и Бельграно тоже навострил уши.

- Перевёл, конечно, - обречённо согласился француз. - Я подумал, что раз написано бустрофедоном...

- Чем-чем? - спросил Бельграно. - Это, что, язык такой?

Рене со вздохом пояснил, что это не язык, а просто способ письма, при котором направление надписи чередуется в зависимости от чётности строки, то есть если первая строка пишется слева направо, то вторая -- справа налево, третья -- снова слева направо и так до конца. Это движение напоминает движение быка с плугом на поле, отсюда и название. При перемене направления письма буквы писались зеркально.

-Я боялся, что это фракийский, я не знаю грамматики, на нём остались коротенькие строчки, хоть, конечно, тогда эта находка весила бы в три раза дороже. Но, увы. Это и не фригийский -- не подходил по времени. Потом я вычленил из надписи слово п??????, "панемос", так именовался июнь месяц. Его ещё называли эпидаврским или коринфским. Значит, это микенский язык. Ну, я, признаться, с самого начала так и думал. Он как раз был распространён на материковой Греции с шестнадцатого по девятый века до Христовой эры, ещё до дорийского вторжения. Ну... - Лану вздохнул. - Читаю я его, значит...

- Ну не томи ты... - взорвался Бельграно.

- И что там написано? - вежливо спросил Карвахаль.

Лану вздохнул.

-Дурость какая-то, ей-богу, совпадение просто нелепое, но мне кажется, что бедняге Тэйтону такие совпадения могут дорого стоить.

Бельграно зарычал.

- Оно дорого обойдётся тебе, если ты и дальше будешь тянуть кота за хвост. Читай, чёрт тебя дери...

Карвахаль молчал, но всем своим видом показывал, что тоже надеется наконец услышать перевод.

- Тут написано, - сжалился над ними Лану, - "Из ничего жизнь снова возвращается в ничто, и злой жребий вдруг уничтожает в июне цветущую жизнь, и от неё, лежащей здесь, остаётся лишь одно пустое имя - Галатея".

Повисло такое молчание, что стало слышно муху, жужжащую у окна. Потом Карвахаль спокойно поднялся, развернул к себе камень и внимательно посмотрел в конец надписи. Лану не соврал: "????????" - имя, и вправду, чётко проступало на конце плиты и легко читалось.

- Мне бы не хотелось огорчать Арчибальда, - повторил Лану. - Из этой надписи можно сделать вывод, что боковое погребение принадлежит женщине по имени Галатея, умерла она не старой и, возможно, из-за какой-то пустой случайности, о чём свидетельствуют слова "злой жребий", а всё остальное -- домыслы, нелепые совпадения и, как сказал бы Хейфец, суета сует и всяческая суета

- Он такого никогда не говорил, точнее, это говорил не он, но ты прав, - рассудительно кивнул Карвахаль. - В таких случаях дурацкий случай всегда подворачивается в самый неподходящий момент. - Он задумчиво пожевал губами и добавил, всё ещё не сводя глаз с эпитафии, - а кто-то сказал, что случай - псевдоним Бога, когда он не хочет подписываться своим именем. Но это всё подлинно странно. И эта фрески, и надпись. Интересно будет посмотреть её череп, я мог бы попытаться восстановить тип лица. Всё это слишком необычно...

- Не выйдет, череп разбит плитой соседнего надгробия и основательно. Лоб проломлен. Впрочем, ты, конечно, соберёшь, коль захочешь, да только стоит ли? - скривился Бельграно. - Хоть интересно, конечно, я бы тоже хотел на неё посмотреть, - лицо итальянца приобрело странное выражение замечтавшейся о сыре лисицы.

- Что делать-то будем? - педантично уточнил Лану, вернув разговор в практическое русло. - Тэйтон уже два раза спрашивал меня об этом чёртовом камне. Надо что-то решать.

Бельграно пожал плечами.

- Скажешь, что при переводе столкнулся с непредвиденными сложностями.

- Хорошо, только вот... - Рене вздохнул. - Сарианиди-то тоже это прочтёт играючи. Для него это почти родной язык, он микенские надписи читает свободно. Надо его предупредить.

- О, ты прав, - согласился Карвахаль, - надо сказать Спиросу, чтобы не уподоблялся нашим немцам и не блистал бы знаниями. Господи, - напрягся он вдруг. - А ведь вчера до нашего застолья Арчи о чём-то спрашивал у Спироса. Они с Сарианиди целый час у компа просидели, а там у него все файлы находок, есть и снимок этой эпитафии. Ну как Сарианиди уже блеснул интеллектом?

Все помрачнели: такое развитие событий не исключалось, но единственное, что можно было сделать, это смириться с неизбежным. Бельграно вздохнул, потом спросил Карвахаля:

- А ты вернёшься на раскоп диктериона? Там работы непочатый край.

- Да, через пару дней, - кивнул тот, - пока Гриффин просил помочь с датировкой этих находок.

Разговор, казалось, исчерпал себя, но они не расходились. Всё были мрачны и нахмурены.

Хэмилтона все трое раздражали. Особенно его бесили Бельграно и Рене Лану. Стивен понял, что ночью Галатея искала его по дому и, не найдя в спальне, спустилась вниз. Там, в потёмках, приняла француза за него, вот и всё. Эти трое, с их двусмысленными и фривольными полунамёками, были ему откровенно неприятны.

При этом хоть хмель и отпустил Хэмилтона, чувствовал он себя дурно: у него сжимало виски и болело горло. К ночи ему неожиданно стало совсем плохо, все тело ломило, и он вынужден был спуститься к ненавистному Хейфецу -- попросить что-нибудь от головной боли и простуды.

Там застал Винкельмана -- с жутким прострелом поясницы. Немец жалобно охал и требовал, чтобы Хейфец вылечил его немедленно, ну, самое позднее, к утру, а еврей злился и читал немцу длинную нудную проповедь о том, что в годы почтенного херра Винкельмана речь уже не о том, чтобы сохранить здоровье, а о том, чтобы выбрать болезнь по своему вкусу. Немец зло огрызнулся: он почти не пьёт, не курит, катается на лыжах, и здоровье у него отменное, а прострел -- потому что просто на раскопе продуло. И вообще, он гораздо чаще встречал старых археологов, чем старых врачей.

Последнее суждение смутило Хейфеца, и он заткнулся.

Простуда Хэмилтона тоже удивила медика, хотя он ничего не сказал, но молча дал ему необходимые лекарства. Температуру аспирин быстро сбил, но вскоре заложило нос, начался кашель, и Стивен понял, что где-то всерьёз простудился. Болеть ему совсем не хотелось, но несколько дней пришлось провести в постели. Эти дни -- дни без Галатеи - показались ему совсем пустыми, вычеркнутыми из жизни. Заходил -- и часто -- обеспокоенный Гриффин, Хейфец заносил лекарства и давал рекомендации. Весьма дельные.

Простуда оказалась тяжёлой, как ангина, с тошнотой и мучительными приступами кашля, с тупой головной болью и воспалением шеи. Ночами Стивен потел под одеялом, но стоило его отбросить - начинал мёрзнуть. Полегчало ему только через неделю.

Когда Стивен смог выйти в гостиную -- на вилле, как оказалось, ничего не изменилось, Берта Винкельман всё так же, как и раньше суетилась в лаборатории, делая и свои, и его анализы, работая за двоих. Гриффин с утра до ночи пропадал с давно поправившимся Винкельманом на раскопе, Карвахаль с Бельграно продолжали раскапывать диктерион, Сарианиди и Лану что-то пытались прочесть имя на снимке рукояти меча, а Тэйтон и Хейфец курсировали между третьим этажом, лабораторией и раскопами. Все были заняты и деловиты.

Хэмилтон не знал, перевели ли Тэйтону содержание надгробной надписи, обнаруженной на Нижнем раскопе, или Лану скрыл её от него, но, в принципе, это было ему глубоко безразлично. Ему нужна была только Галатея.

Но она, как сказал Хейфец, снова приболела.

В четверг Стивен, выйдя утром в гостиную, неожиданно попал на праздник, впрочем, совсем небольшой.

Рамон Карвахаль отмечал в кругу коллег свой день рождения, стол был украшен цветами, несколькими тортами, бессчётным количеством спиртного и какой-то мешаниной, которую приготовила Долорес Карвахаль. Её называли национальным испанским блюдом, но Хэмилтону наложенное ему в тарелку месиво совсем не понравилось, оно было острым и пряным. Миссис Тэйтон не вышла из своей комнаты, сославшись на головную боль, и мир померк для Хэмилтона: он не видел её уже больше недели и умирал от тоски.