Страница 61 из 86
— Ты такой теплый, — прошептала Маргарет, потершись о его плечо головой, на которой после химиотерапии вырос легкий пушок. Она закрыла слезящиеся глаза.
Сила, осознал он, ощущая хрупкость прижавшегося к нему тела, сила — вот что он всегда получал от этой маленькой женщины. Болезнь заставила их поменяться местами.
Пять недель тому назад Маргарет в его присутствии, вспоминая, как учила его противостоять врачам, чтобы они согласились на рискованную операцию, и как ему пришлось объяснять все это ее взволнованным и ничего не понимающим родителям, сказала Лили:
— Энрике очень сильный. Он все может выдержать.
— Это же так трудно, — с сочувствием прокомментировала Лили, таким образом мягко намекая, что, возможно, ее лучшая подруга слишком многого требовала от Энрике.
— Энрике выдерживает все, чем я его нагружаю, — ответила Маргарет, и они обе посмотрели на него как на радующую глаз достопримечательность. Энрике подозревал, что до болезни Маргарет не была настолько уверена в его силе. Сам-то он точно не был.
После того как они помолчали, обняв друг друга, Маргарет воскликнула:
— Как я люблю быть с тобой и с мальчиками! — будто признавалась в грехе. — С этим мне труднее всего расставаться. Я не боюсь смерти. — Она открыла глаза и посмотрела на него. По лицу текли слезы, но она улыбалась сквозь них без горечи и сожаления. — Я знаю, это звучит глупо, но я действительно не боюсь. Самое ужасное, что я скоро не смогу проводить время с тобой, Грегги и Макси. Об этом я больше всего жалею. Мне было с вами так хорошо, так весело. Мне будет так вас не хватать, — прошептала она, не пытаясь философствовать о жизни и смерти, но выражая свои чувства. — Это меня больше всего огорчает. Расставание с тобой и с мальчиками, — произнесла она с невыразимой любовью.
Энрике был ошеломлен и в то же время до глубины души счастлив тем, что он и мальчики были самой большой радостью ее жизни. Если бы в любой день их брака, включая сегодняшний, кто-нибудь спросил его, что он, как муж, дал Маргарет, наслаждение его обществом вряд ли пришло бы ему в голову. Вообще-то, в этом был смысл, поскольку она захотела прожить с ним всю жизнь, но раньше он об этом не задумывался: слишком часто был раздражен и подавлен из-за карьерных неудач, волновался из-за каких-нибудь пустяков, спрашивал ее, хорошо ли он выглядит в этом свитере или в этих брюках, ковырялся в зубах после еды, никогда не забывал ни малейшей обиды даже не очень близким друзьям, порой в пылу спора о политике набрасывался на людей, которых любил, с такой яростью, будто они были членами партии нацистов. Ему казалось, что он не слишком приятный для общения человек, а уж кому, как не ему самому, было судить. Как же Маргарет, прожив с ним почти три десятка лет, упустила из виду тот очевидный факт, что он жуткий зануда?
Наверное, она просто забыла, каким отвратительным он мог быть. Ее болезнь изменила какие-то основные механизмы в голове и сердце Энрике. После того как он пережил первый шок после объявления диагноза — Маргарет тогда еще достаточно хорошо себя чувствовала, чтобы ходить в кино или в театр, — его уже не волновало, хороша пьеса или дурна или что какой-то писака-халтурщик, получавший в десять раз больше него, состряпал сценарий с дурацкими диалогами, сырым сюжетом, плоскими персонажами и надуманной историей. Он уже не копил в себе недовольство друзьями, которые выпросили у него экземпляр одного из романов, а потом даже не потрудились поделиться впечатлениями. Почти все их друзья проявили доброту и любовь во время болезни Маргарет, и он не променял бы это сострадание ни на какие похвалы его книгам.
Наконец-то, после десятилетий суеты, после того, как долго умирал его отец, а теперь уходила мать его детей, Энрике убедился, что смерть — это нечто реальное, а не просто ловкий сюжетный ход, позволяющий красиво завершить историю. Он уже понимал, каждой клеточкой своего мозга чувствовал, что и его, и всех остальных скоро не будет. С этим знанием, не покидавшим его ни днем, ни ночью, казалось смешным беспокоиться о чем бы то ни было, включая смерть, поскольку смерть, в конце концов, является естественным и неизбежным следствием жизни.
Он лежал рядом с Маргарет, наслаждаясь ее признанием, радуясь, что может согреть хрупкую жену своим телом, и чувствовал, что готов начать прощальный разговор. Час их последней беседы еще не пробил, но за ним была вступительная речь. Во-первых, он хотел поблагодарить ее за то, что больше всего она сожалеет о разлуке с ним и сыновьями. Потом он хотел сказать нечто, что на первый взгляд могло показаться жестоким. Он хотел сказать, что вплоть до того дня, как ей поставили диагноз, он не был уверен, что любит ее. Они встретились такими юными, так рано обзавелись детьми, в молодости он был так недоволен собой и так несчастен, что просто не мог понять, где любовь, а где — однообразное течение повседневной жизни. Он полагал, что любит ее, но не мог утверждать это с уверенностью, пока не столкнулся с угрозой, с фактом, с тяжкой рутиной ее болезни. Только тогда, оказавшись лицом к лицу с грубой, осязаемой реальностью, он понял, что готов отказаться от чего угодно, включая свое обожаемое писательство, секс, деньги и то, что осталось от его тщеславия. Он готов был пожертвовать всем, за исключением сыновей, лишь бы она осталась с ним.
— Маг, — прошептал Энрике и глубоко вдохнул, собираясь быть честным и рискуя испугать ее рассказом о том, в каком заблуждении он жил. Но тут он услышал, как его сестра, Ребекка, позвала снизу:
— Энрике? Прости, Энрике, ты там, наверху?
— Я здесь, — отозвался он. — Что случилось?
Ребекка самоотверженно заботилась о них с тех пор, как Маргарет заболела, особенно в эти последние недели. Она ночевала в соседней спальне, сменяла Энрике, успокаивала Маргарет, составляла компанию Максу и родителям Маргарет, стараясь их утешить. Она с уважением, вниманием и тактом относилась к их чувствам. Она не стала бы звать его без веского повода.
Звонил их брат, объяснила Ребекка, стоя внизу у лестницы, или, скорее, ее брат, потому что ему он был только наполовину братом. Лео сообщил, что через пятнадцать минут приедет вместе со своим сыном, Ионой, семнадцатилетним кузеном Макса и Грега, чтобы проститься с Маргарет.
— О боже, — в отчаянии прошептала Маргарет.
Энрике осторожно отодвинулся от жены, стараясь не задеть дренажную трубку, и вышел к лестнице.
— Что? — спросил он, глядя вниз на сестру. — Какого черта ему нужно?
Ребекка, смешавшись, пробормотала:
— Извини. Мне не удалось его отговорить. Он не стал меня слушать. Я даже наврала, что сегодня день Макса, но Лео сказал, что это займет не больше десяти минут.
— Лео уже попрощался, — взвыл Энрике. — Все прощаются по одному разу. Ему нужно два? Это что, конкурс? Кто нанесет больше визитов умирающему человеку? Победителем объявляется Лео Розен?
Ребекка усмехнулась тому, как Энрике прошелся по больному самомнению их брата. Из спальни до него донеслось стаккато смеха Маргарет. Ему редко удавалось заставить ее смеяться над его шутками, в лучшем случае дело ограничивалось сдержанной улыбкой. Она хохотала до слез всего несколько раз, да и то лишь над непреднамеренными оплошностями. Однажды он, держа в руке стакан колы, поскользнулся на паркете в гостиной, который только что натерли воском. Стакан вылетел у него из руки, а сам он приземлился на спину. В этом положении он ухитрился поймать стакан. Все было бы отлично, если бы стакан не упал вверх дном и все его шипучее содержимое не выплеснулось на лицо Энрике. Сейчас Маргарет смеялась так же, как тогда.
Ребекка, как обычно, попыталась как-то смягчить ситуацию:
— Думаю, Лео считает, что и Ионе нужно сказать «до свидания». Я знаю, это звучит сентиментально, но уж таков он есть, Лео очень сентиментален…
— Да Иона едва с нами знаком, — возразил Энрике. — Он видит нас раз в год. В лучшем случае.
— Ничего страшного, — крикнула Маргарет из спальни.
— Так пускать мне их наверх или нет? — спросила Ребекка. — Я могу сказать, что Маргарет спит или что с ней Макс.