Счастливый брак

Грег вел себя очень мужественно в этих двух чрезвычайных ситуациях, так же как и его брат Макс. Но поскольку Макс жил с родителями все то время, пока Маргарет болела, ему гораздо чаще приходилось выдерживать подобные и даже более тяжкие зрелища. Не меньше десяти раз, из-за внезапно вспыхнувшей инфекции или очередной беды с непроходимостью кишечника, Энрике приходилось среди ночи увозить Маргарет в отделение неотложной помощи, оставляя сына-подростка одного дома. Всякий раз Энрике либо оставлял записку, на случай, если Макс проснется, либо, если у сына еще горел свет, торопливо предупреждал его, стоя на пороге, либо просто уповал на то, что вернется домой раньше семи утра, когда его сына разбудит будильник. Пока Грегори учился в школе, у него была здоровая мать. На его счастье, а иногда, может, и наоборот, все внимание родителей в трудный период окончания школы и поступления в университет безраздельно принадлежало ему. Макс же в этот период был полностью лишен материнской заботы, да и отцовской, в общем-то, тоже.

Наблюдая угасание матери, мальчики не ныли и не жаловались. Их реплики были краткими и не требовали ответа: «Это больно. Надеюсь, скоро ей будет лучше». Они просто и прямо спрашивали о ее лечении: «Могут ли доктора сделать что-нибудь, чтобы она могла есть и пить?» или «С ней все будет хорошо?» — на этот вопрос ответить было труднее всего, пока, наконец, в сентябре прошлого года Энрике не объяснил им, что современная медицина перед болезнью их матери бессильна.

Отношения сыновей с матерью всегда отличались и по форме и по содержанию. Грегори был послушным мальчиком, настолько трепещущим перед Маргарет, что вздрагивал, если она вдруг резко произносила его имя. Если он не слушался ее, то делал это примерно так же, как Маргарет не слушалась собственной матери.

— Не уверен, что это хорошая идея, — говорил он и надувался, отказываясь продолжать спор. Если была возможность, он прибегал к скрытым актам неповиновения или к бездействию, стремясь свести конфронтацию к минимуму и вместе с тем не собираясь сдаваться. Если он решал уступить воле матери, то делал это с тем же недовольным выражением, которое появлялось на лице у Маргарет, когда она считала, что Дороти ее к чему-то принуждает. Как и Маргарет со своей матерью, Грегори хотел мира и любви в отношениях с ней.

Поэтому Энрике показалось вполне естественным, когда Грегори, проведя наверху наедине с Маргарет больше пяти часов, спустился вниз со спокойным, даже умиротворенным выражением лица. Он остановился посреди столовой, довольно далеко от сидевшего на диване отца, разглядывая его сквозь модные прямоугольные очки с терпеливым ожиданием, как показалось Энрике. Довольный тем, что видит Грегори спокойным, Энрике поднялся и подошел его обнять. Подойдя вплотную, он понял, что ошибся. В голубых глазах сына, хоть и сухих, плескалась невыносимая боль.

Грег уткнулся взглядом в пол и в отчаянии тяжело вздохнул. Желая облегчить горе сына, Энрике попытался его обнять. Грег, ростом почти догнавший отца, в плечах и груди был гораздо шире Энрике. Маргарет любила называть его медвежонком, когда он был еще младенцем, но в последнее время в его облике и вправду появилось что-то медвежье: он стал большим, ласковым и задумчивым. Правда, он умел и рычать, что доказал своими статьями. Но сейчас Грегори неуклюже прижался головой к груди отца, словно хотел в нее зарыться. Его сильные руки обхватили Энрике и сомкнулись у него за спиной: он не столько обнимал отца, сколько сам держался за него.

В этом положении Энрике не мог ни видеть лица сына, ни потрепать его по плечу. Он мог только поцеловать его в макушку, как делал давным-давно, когда носил крошечного Грегори в «кенгурушке». Он поцеловал его дважды и прошептал: «Ты в порядке?», хотя было очевидно, что ни о каком порядке речи нет и никогда уже не будет. Энрике задавал этот вопрос столько раз, что в одну из бессонных ночей задумался, почему он все время спрашивает детей о невозможном. Тогда он решил: пусть все указывает на обратное, он поступает так, потому что верит — должен быть способ все исправить. Теперь он презирал себя за эту манию величия. Каким тщеславным безумцем он был, думая, будто может превратить для сыновей опыт смерти матери во что-нибудь хорошее — или плохое! Он был на удивление беспомощен. Он только топтался вокруг, не в силах отыскать ключ, чтобы отпереть общую камеру отчаяния своих сыновей. Кто, если не отец, должен знать, как утешить детей, но Энрике чувствовал, что это удается ему гораздо хуже, чем их друзьям; неизвестно, в чем еще они искали утешения, скорее всего — в алкоголе и, как искренне надеялся Энрике, в объятиях молодых женщин. Всякий раз, как он пытался их успокоить, они, казалось, еще глубже погружались в свое горе. Он настойчиво уверял их, что они вели себя очень мужественно во время болезни матери, что они с Маргарет гордятся ими. Но хотя это было чистой правдой, его слова звучали напыщенно и фальшиво. На протяжении своей жизни Энрике не раз чувствовал себя тупым, глупым, неуклюжим, неумелым, но никогда — настолько бесполезным.

Грег пробормотал что-то срывающимся голосом.

— Что? — прошептал Энрике в ухо сына.

Грег резко дернул головой, сильно ударив отца по подбородку и заставив отступить на шаг.

— Извини, — сказал Грег и, потянувшись к Энрике, похлопал его по плечу.

— Ничего страшного, — улыбнулся их обоюдной неуклюжести Энрике и снова спросил: — Что ты сказал? Я не расслышал.

Грег помотал головой, его подбородок дрожал. Энрике обнял его и развернул: теперь стояли плечом к плечу, поддерживая друг друга.

— Скажи мне, — попросил он.

— Все это так грустно, — выдавил Грег, прежде чем у него перехватило горло и ему пришлось закрыть глаза, чтобы справиться со слезами.

Энрике пробормотал «да» — что еще ему было ответить? Грегори больше не мог бороться с утратой; она его сокрушала. Энрике обнял сына и прижал к груди, будто стараясь впитать его горе, каплю за каплей. Он чувствовал, что это то, что должен сделать отец — физически принять на себя несчастье ребенка. В конце концов, это они с Маргарет, создав Грегори, виноваты в его боли. Его страдания принадлежат им. Грегори содрогался от рыданий в его объятиях, и Энрике казалось, что в его силах унять агонию своего мальчика любовью, которую невозможно было выразить словами.

Когда Грегори вышел пройтись, Энрике взбежал по лестнице, ожидая застать жену в слезах. Маргарет сидела в постели, рядом валялся парик, похожий на пушистого зверька с перебитым хребтом. Она спокойно смотрела в окно на июньское небо Южного Манхэттена. Глаза блестели от слез, но в последнее время это было обычным явлением, скорее всего — последствием химиотерапии.

— Как все прошло? — спросил Энрике.

Она обернулась к нему, задумчивая грусть на ее лице смешивалась с удовлетворением.

— Он позволил мне приласкать себя, — сказала она, словно признаваясь в запретном удовольствии. — И разрешил мне пришить пуговицу к рубашке, и вытерпел, когда я сказала, что ему надо подстричься. Я вела себя как надоедливая мамаша, а он все терпел и ни разу не огрызнулся. Он был такой ласковый. — По ее щекам текли слезы, но голос оставался спокойным.

Энрике прилег рядом с ней и, осторожно пробравшись через всякие медицинские приспособления, обнял ее. Физически она всегда была гораздо меньше его, хотя во всех остальных смыслах казалась крупнее, значительнее — особенно духовно. Сейчас она стала совсем маленькой, весила от силы сто фунтов, тонкие кости, как шесты для палаток, просвечивали через почти прозрачную кожу. Она таяла. Отнюдь не так элегантно, как показывают в голливудских фильмах; элегантность портили катетеры, торчавшие из ее тела. Но красота ее глубоких и синих, как море, глаз, казавшихся еще огромнее на похудевшем тонком лице, никуда не исчезла. Маргарет очень изменилась, но тем не менее была легко узнаваема: сквозь измученную оболочку проглядывал призрак молодой и здоровой красавицы, всегда веселой и энергичной, полной шарма, с высокими скулами и искрами в смеющихся глазах цвета лазури в обрамлении белой кожи и черных волос.