Счастливый брак

Ее похожее на маску лицо исказилось от беспокойства: она сильно переживала, как пройдет это последнее общественное мероприятие в жизни ее дочери. Хотя Дороти считала себя обязанной организовать его, Энрике видел, что для нее это слишком болезненно. Стараясь говорить как можно мягче, он начал:

— Дороти…

Но, услышав его сочувственный голос, Дороти мгновенно перестроилась, внешне справившись с печалью, — черты лица под толстым слоем косметики разгладились, в голосе вновь появились организаторские нотки:

— Это ужасно, но мы должны все обдумать. Вот, например, парковка. Есть ли возле вашей синагоги место для автомобилей? И ваш рабби. Нам надо будет с ним встретиться. Он нас не знает. — Она вдруг резко остановилась, словно в ее пулемете кончилась лента. Энрике судорожно соображал, как распутать клубок ошибочных фактов и ложных предположений. Дороти сидела, неестественно выпрямившись, в блеклых голубых глазах плескалась тревога. Леонард, наоборот, сгорбился, но и его фиолетовые глаза подернулись отчаянием.

Энрике прокашлялся, чтобы избавиться от кома накопившихся за двадцать девять лет проглоченных возражений, недовольства тем, что мнение Дороти по любым вопросам всегда оказывалось решающим, и растущего страха, что он не сумеет выполнить волю Маргарет, не причинив при этом боли ее матери. Глядя на смущение и горе родителей жены, он вдруг осознал одну вещь. Ситуация осложнялась прежде всего потому, что переговоры между Маргарет и Дороти требовали искусной дипломатии, в чем Энрике никогда не был силен. Дети Коэнов в отношениях со своей матерью проявляли виртуозное умение находить окольные пути: выражать свою волю без открытых заявлений, отказываться, не говоря «нет», приходить к соглашению без согласия, драться без синяков. Энрике же умел действовать только громко и напрямую, выкрикивая «нет» и восклицая «да», он любил ясное небо, но время от времени ему требовалась буря: штормящее море, черные тучи, вой урагана — после такой бури в атмосфере любви небо становилось еще яснее и чище, чем раньше. Он никогда не обрушивал на Дороти сабасовский шторм, но поддаться искушению теперь, когда оно было сильно, как никогда, означало катастрофу, последствия которой никто уже не смог бы ликвидировать.

А избежав этого урагана, мог ли он точно знать, что Дороти, этот могучий дуб властности и контроля, склонит голову под слабым бризом желаний Маргарет? Как еще побороть ее желание видеть мир послушным и неизменным? Ей хотелось прийти в то же безликое здание храма, куда она ходила в течение тридцати пяти лет, радуясь, что рядом есть парковка. Ей хотелось оказаться в кругу старых друзей, сидеть на той же деревянной скамье, где долгие годы она каялась в грехах, над которыми ангелы могли разве что посмеяться, и слушать своего старого друга рабби, повторяющего все те же избитые фразы, утешительные именно потому, что они уже давно потеряли смысл. Она хотела ездить по тем же дорогам, по которым ездила из года в год навещать могилы своих родителей и родителей мужа; в этих новых трагических обстоятельствах она чувствовала бы себя в большей безопасности, если бы могла говорить те же слова, глядя в ту же перекопанную землю.

Как Энрике мог объяснить, что Маргарет — пусть она этого и не увидит — нужно знать, что ее будут провожать люди, которых она любила, и в том месте, которое она любила? Что прощание пройдет в изысканном храме из дерева и камня, построенном выходцами из Европы посреди грязи и запустения Нижнего Ист-Сайда, где нет места для парковки — в то время улицы были запружены толпами новоприбывших иммигрантов. Что ее будут оплакивать в здании — символе еврейского народа, к которому Маргарет себя причисляла, а не в безликом доме ее детства в Квинсе, и не среди газонов и аллей Лонг-Айленда, места последующего благоденствия ее родителей. Что слова утешения над ее телом произнесет буддийский рабби, пытающийся примирить откровенную родоплеменную жестокость Ветхого Завета с современным стремлением к гармонии и терпимости. Что ее последним жестом женщины, обреченной столь рано покинуть мужа и сыновей, было желание лежать как можно ближе к тому дому, где она окружала их любовью и заботой, в самом приятном и красивом месте, которое она смогла найти; что даже в смерти своей Маргарет хотела искушать, а не требовать; что урок, который она вынесла из общения с матерью, состоял в том, что от семьи она хотела не послушания, а тепла.

За двадцать девять лет общения с митохондриальными предками своих сыновей Энрике осознал сложность своего положения: чтобы одержать верх над Дороти (или Маргарет), если он действительно хотел выиграть поединок с любой из них, ему приходилось ставить перед фактом, настаивать на своем, не ввязываясь в дебаты. Стоило ему вступить в переговоры, он проигрывал. После первых бурных лет брака он только несколько раз жестко требовал чего-то от Маргарет и никогда — от Дороти. Во всяком случае, не напрямую. Один или два раза он воздействовал на Дороти через Маргарет, но в этих случаях Маргарет была на его стороне и использовала его как наемника. Но тогда речь шла о противодействии Дороти в таких бытовых вопросах, как, например, провести ли им каникулы в доме Коэнов во Флориде. В нынешних печальных обстоятельствах решались проблемы куда более важные. Чтобы примирить, он должен был стать непримиримым.

Энрике начал с того, с чего, по его мнению, мог бы начать дипломат: сел на диван рядом с Дороти, придвинувшись как можно ближе. Он заговорил негромко и спокойно:

— Мы с Маргарет все обсудили. Маргарет уверена в том, чего хочет. Не знаю, помните ли вы, что мы больше не ходим в маленькую синагогу в Виллидж, где проходили бар-мицву Макс и Грегори? Теперь мы ходим в старинную синагогу в Нижнем Ист-Сайде. — Дороти попыталась перебить его, но Энрике продолжал: — Это частично восстановленная синагога XIX века. Фактически это самый старый из сохранившихся храмов в Нью-Йорке…

— Маргарет о нем рассказывала, — сказал Леонард, выпрямляясь. Врожденный интерес к еврейской истории отвлек его от грустных мыслей. — Но ведь сейчас он не функционирует, не так ли?

— Наша община арендует его раз в две недели по пятницам и в дни всех крупных еврейских праздников. Наш рабби, буддист…

— Буддист? — переспросила Дороти то ли с удивлением, то ли с испугом. Так или иначе, этот факт ее не вдохновил.

— Он называет себя буддистом, но много лет он был обычным рабби — исповедовал консервативный иудаизм. Последние два года мы посещаем все его службы, каждую вторую пятницу и по праздникам. Маргарет очень хорошо к нему относится. Она говорит, что это первый рабби, который ей нравится.

Дороти и Леонард заговорили одновременно, напоминая ему, что все это им известно, но Энрике знал, что они почему-то все равно считают, будто он предлагает проводить прощальную службу в маленькой синагоге на Двенадцатой улице, куда раньше Маргарет сама водила детей — тогда она была здорова, а Энрике мог бравировать своим атеизмом. Не останавливаясь и не отвлекаясь на их возражения, он продолжал: — Храм намеренно сохранили почти в точности таким, каким он был в XIX веке. То есть выглядит он не особенно ухоженным, кое-где даже видны следы разрушения. Но на самом деле здание это очень прочное и чистое, и места там более чем достаточно и для ваших и для наших друзей. Не знаю насчет парковки, но, думаю, поблизости наверняка что-то есть. И Маргарет хочет, чтобы ее траурная церемония прошла именно там. Еще одно ее пожелание. Она не хочет быть похороненной в Нью-Джерси. Она хочет быть ближе к Нью-Йорку. В Бруклине есть кладбище, это закрытое место, исторический памятник, но иногда там еще хоронят, и я договорился…

Для Дороти это было уже чересчур.

— Она не хочет быть похороненной рядом с нами! — истерически воскликнула она. Для Дороти желание Маргарет лежать в том месте, которым та не могла налюбоваться, означало неприятие родной матери.

Как часто на протяжении их семейной жизни Энрике хотелось наорать на Дороти за эту слепоту, за упорный отказ видеть, насколько дочь уважает и стремится исполнить волю матери. Ему хотелось закричать, что хотя бы сейчас Дороти должна попытаться взглянуть на мир глазами своего ребенка. Он пассивно, как сторонний наблюдатель, прислушивался к себе в ожидании взрыва. Ему казалось, что он не сможет сдержать ярость даже ради жены, настолько болезненно он ощущал собственное бессилие, настолько остро ему хотелось дать выход эмоциям. Он ждал, что вот-вот появится прежний Энрике, дикий, закомплексованный, спасенный Маргарет юноша, и в приступе гнева превратит очень трудную ситуацию в безнадежную.