Счастливый брак

Сможет ли он вообще нести этот груз, а тем более в течение многих лет? Несколько секунд Энрике пребывал в недоумении, потому что этот вопрос был связан с грядущим событием, пусть неизбежным, но по-прежнему казавшимся нереальным. Жизнь, какой она должна была стать после этих последних двух недель, оставшихся Маргарет, еще не обрела ни звучания, ни формы. Вместо того чтобы обдумывать, стать ему бездомным или нищим, Энрике вообще перестал размышлять о будущем.

Большую часть своей жизни Энрике потратил на ожидание будущего: прошлое оставляло желать лучшего, да и в настоящем нужно было срочно что-то менять. Болезнь Маргарет доказала ему, насколько это было бессмысленно. Но он знал, что Дороти и Леонард никогда не усвоят этот урок — эти тревожные создания не желали признать очевидного и вопреки всему продолжали верить, что тщательное планирование и осторожность могут предотвратить любое бедствие.

В холле Леонард снова оперся на руку Энрике, чтобы не упасть.

— Послушай, — торжественно начал он. — Теперь, когда она решила уйти — и мы смирились с этим, я смирился, — слушая ее, я понял… Словом, теперь, когда это скоро должно случиться, нам нужно обсудить очень непростые вещи. Обсудить их нужно уже сейчас, и в одном мне придется на тебя надавить. Сильно надавить.

Услышав это заявление, в котором содержалась какая-то неопределенная угроза, со страхом представив будущее без жены, со взрослыми, покинувшими дом сыновьями, Энрике тут же предположил, что речь пойдет о том, чтобы он либо выкупил квартиру, либо нашел себе другое жилье. Энрике перебил Леонарда:

— Не нужно, Леонард, я знаю. Я должен решить насчет квартиры. Я не хочу уезжать, пока Макс не окончит университет. Это единственный дом, который он знал, и я не хочу, чтобы он одновременно потерял и мать, и родной дом. — Энрике продолжал говорить, истолковав как поощрение то, что Леонард, несмотря на нахмурившиеся в недоумении густые брови, медленно и задумчиво кивнул. — Я могу выкупить квартиру, но это означает вложить в нее все, что у меня есть, и это меня пугает. Если бы я мог снимать ее, пока Макс не доучится, а потом съехать…

Он не закончил, потому что Леонард нетерпеливо затряс его руку:

— Что ты несешь? Ты никуда не уедешь. Мы не собираемся продавать эту квартиру. Ты — наш сын. Что на тебя нашло? Ты сошел с ума!

От удивления Энрике потерял дар речи. Несколько минут назад он сам испытал чувство родства с Леонардом, но ему не приходило в голову, что оно могло оказаться взаимным. Они были слишком разными. Леонард был прямой противоположностью отцу Энрике. Не верилось, что тесть почувствовал такую близость с зятем, что смог преодолеть врожденные осторожность и прагматизм. Поэтому Энрике продолжал упорствовать:

— Ну это же ваша собственность, и я просто не могу там жить…

— Прекрати сейчас же! — Леонард посмотрел в сторону двери в палату, словно Дороти могла помочь ему утихомирить Энрике. — Я имел в виду похороны. Похороны Маргарет, — произнес он, стыдливо понизив голос, будто говорил о чем-то непристойном. — Я хотел сказать, что мы берем организацию на себя. На нашем семейном участке есть место, и, если ты не возражаешь, мы хотели бы, чтобы церемония проходила в нашем храме[24] и чтобы это был наш рабби. Он сделает все очень достойно, и он знаком с Маргарет, и… — Он внезапно резко замолчал и в полном замешательстве взглянул на Энрике такими же, как у дочери, глазами. — Почему ты вдруг заговорил об этой квартире? Ты что, спятил? Не понимаю, — сказал он и вдруг сделал то, чего Энрике никак не ожидал от человека, настолько сдержанного в проявлении эмоций, как Леонард. Он потянул Энрике за руку, заставил его наклониться к себе и поцеловал в щеку. — Ты наш сын, — повторил Леонард и сдавленным голосом закончил: — Никогда больше не говори об этой ерунде.

Энрике был повержен. Он считал, что предугадал понятную осмотрительность Дороти и Леонарда в отношении финансов и выработал приемлемое для всех заинтересованных сторон решение. Вместо этого оказалось, что он оскорбил несчастного старика, в глазах которого плескалось огромное горе потери единственной дочери; проявил чудовищную черствость по отношению к человеку, по-прежнему настолько чуждому Энрике, что вопросы, которые тревожили Леонарда — кто проведет траурную церемонию, где похоронят его дочь, — вообще никогда не приходили Энрике в голову.

В этом отношении трудно было найти семьи более разные, чем Сабасы и Коэны. Ритуалы — как религиозные, так и все остальные — никогда не имели особого значения для Сабасов. Иногда, в порыве сентиментальности, родители Энрике ценой героических усилий устраивали многолюдные сборища, которые неизменно заканчивались обидами и ссорами. У них настолько отсутствовали семейные традиции, что похоронами отца Энрике занималась Маргарет. Она будто рождена была для таких задач. Подобные события были не только центром, но и смыслом жизни ее семьи. Родственная близость Коэнов обусловливалась календарем: они собирались на Песах, дни рождения, День матери, День отца, Йом Кипур, День благодарения — и никогда просто так. В то время как нечастые, но по-настоящему счастливые встречи семьи Сабас всегда были спонтанными (люди случайно оказывались в одном городе и ничего особенного на вечер не планировали), Коэны — за все двадцать девять лет семейной жизни Энрике — ни разу не встречались помимо праздников. Хотя родители Маргарет по полгода жили в Грейт-Неке, в каких-нибудь тридцати минутах езды от дочери, они обедали вместе два раза в год, и то каждый раз договаривались не меньше чем за месяц. С тех пор как у него родились дети, Энрике разговаривал по телефону с отцом каждый день, а с матерью — несколько раз в неделю; Маргарет иногда по месяцу не общалась с матерью, а с отцом — и того дольше. Кроме того, все эти разговоры тщательно продумывались. Маргарет выдавала родителям информацию так же осторожно, как Белый дом открывает свои намерения американскому народу, опуская неприятные детали и возможность провала.

Энрике сразу увидел и четко очертил эту пропасть между образом жизни обеих семей. Он тут же приспособился, спрятавшись за спину Маргарет, как она велела, поскольку никогда не одобряла его прямых контактов с ее родителями.

— Извините меня, — сказал Энрике. — Искренне сожалею, я вас неправильно понял.

Он сомкнул веки и на секунду почувствовал, как пол уходит из-под ног. Быстро открыв глаза, Энрике удержался от падения и заметил, что Леонард смотрит на него с каким-то новым выражением: смесью детского удивления и заботы.

— Э-э… К сожалению, — тяжело дыша, продолжал Энрике, — ничего не могу сказать насчет похорон. Я не… — Он уже готов был сказать «Я не обсуждал этого с Маргарет», как вдруг сообразил, насколько ужасно прозвучали бы эти столь естественные для него слова.

Леонард обхватил запястье Энрике и снова затряс его руку:

— Не нужно сейчас об этом говорить. Забудь. Вернемся к этому позже.

Не рассказать обо всем Маргарет он не мог. Так у них было заведено. Сразу после того, как Дороти и Леонард ушли и они вдвоем остались ждать социального работника из хосписа, с которым должны были обсудить обустройство дома в ее последние дни, Маргарет спросила:

— О чем вы разговаривали с отцом?

Несмотря на ласковый и мягкий тон, это был вопрос командующего армией к явившемуся с докладом начальнику штаба.

Энрике послушно рассказал о предложении Леонарда по поводу синагоги в Грейт-Неке и семейного участка на кладбище в Джерси. Впервые за всю их совместную жизнь он не полностью пересказал разговор с ее отцом, сознательно опустив свою оплошность с квартирой. Энрике казалось, Маргарет будет больно узнать, что иногда он задумывается о своем будущем без нее. Правда, однажды ему попалась статья, где умирающая от рака молочной железы женщина — ровесница Маргарет — писала, что ей, наоборот, гораздо легче, если она знает, как собираются жить дети, муж и друзья после ее смерти. Она воспринимала это как возможность оценить и поощрить их будущие достижения. А может, рассуждала автор статьи, ее утешает, что и после ее смерти у них будет нормальная жизнь. Энрике не верил, что жене понравится обсуждать будущее, которого она не увидит. Маргарет была средним ребенком в семье, ревниво относившимся к успехам и забавам других детей. И теперь ей хотелось всех контролировать, особенно Энрике и сыновей. Заставлять Маргарет думать, как ее крошки будут жить без ее опеки, когда она уже не сможет помешать им делать ошибки, — значит мучить ее.