Счастливый брак

Сэл, этот гуру по части соблазнения, на прощание дал ему последний совет:

— Обещай мне одну вещь. Когда будешь уходить, поцелуй ее.

— Что?

— В губы, мистер Э.

— У всех на виду?! — ужаснулся Энрике.

— Ага.

— Нет!

— Я хочу сказать, без языка. Не вздумай лезть к ней в горло, а так, знаешь, осторожно подойди, замри на секунду, только на одну секунду, а потом мягко и нежно поцелуй ее в губы. Она оценит. Поверь мне. Женщины хотят, чтобы мужчина сделал первый шаг, понимаешь? Она пригласила тебя на обед со старыми друзьями, и ты должен показать ей, что ты не просто еще один друг.

Слова Сэла не шли у Энрике из головы. Он знал, что не способен на такой смелый, открытый поступок. Наедине или на публике — ему в любом случае может просто не хватить духу поцеловать Маргарет. Раздумывая об этом, Энрике даже забыл спросить у Сэла, стоит ли ему надевать этот огромный жаркий свитер. Он почувствовал плотную, колючую шерсть сквозь рубашку, когда надел зеленое армейское пальто, спустился с пятого этажа и, толкнув тяжелую железную дверь, вышел на грязную улицу. Он знал, что вспотеть в такую погоду невозможно — ледяной воздух маской сковал лицо, кончик носа онемел, глаза слезились. И тем не менее он почувствовал, как первая горячая капля скатилась по стиральной доске его ребер к костлявому бедру. Энрике остановился, раздумывая, успеет ли вернуться домой, чтобы снять проклятый свитер и еще раз принять душ.

Во время этого внутреннего диалога глаза Энрике остановились на черных ступеньках дома, где жил Бернард Вайнштейн. Он попытался угадать — наверное, уже в десятитысячный раз, — увидит ли своего заклятого друга этим вечером среди гостей Маргарет. Конечно, Бернард тоже мог претендовать на статус Сиротки. Даже с большим правом, чем Энрике. Родители Бернарда развелись, когда тот был еще ребенком, мать умерла, когда он учился в университете, а отец давно женился на женщине, которая, по словам Бернарда, терпеть не могла своего пасынка. Почему же мне не жалко этого мерзавца, подумал Энрике. Независимо от того, сочувствовал он сам Бернарду или нет, Маргарет вполне могла проявить милосердие и пригласить Бернарда на благотворительный обед. Энрике был почти уверен, что ему придется противостоять Бернарду с его колкостями, с того дня, как Маргарет позвонила, пригласив его присоединиться к «компании таких же сумасшедших». «Я даже толком не знаю, кто придет. Я пригласила всех, кого вспомнила, кто на праздники застрял в Нью-Йорке. И я понятия не имею, что приготовить. Так что, возможно, мы останемся голодными».

Тут-то ему и представился случай спросить, будет ли в числе гостей Бернард, но его словно парализовало от счастья и удивления, что она все-таки ему позвонила. Он не нашел ответа более подходящего, чем стандартное: «Мне что-нибудь принести?» — потому что помнил, что именно так отвечали в подобных случаях его родители. Разумеется, мать могла сделать вкуснейший салат из растущих в их огороде овощей, а отец — свой фирменный черничный пирог с тонкой хрустящей корочкой, в то время как Энрике мог предложить разве что банку кэмпбелловского супа.

— Как насчет бутылки «Матеуса»? — спросила Маргарет со своим обычным коротким смешком.

— Я принесу ящик, — шутливо сказал он и спросил, в котором часу приходить.

— Около семи, — ответила она.

Положив трубку, он вдруг почему-то почувствовал себя униженным. Вновь и вновь прокручивая ее шутку насчет «Матеуса», он пытался понять, не смеялась ли она, когда допрашивала его по поводу образования. Ее внезапно гаснущие вспышки смеха стали казаться ему не признаком скромности, а скрытой издевкой. Энрике начал думать, не играет ли он роль жалкого персонажа из романа Достоевского: одинокий, несчастный молодой человек унижается, добиваясь красивой молодой женщины, занимающей более высокое положение в обществе; и не кончится ли все тем, что он разрубит череп Бернарда Вайнштейна топором, после чего неопубликованный манускрипт Вайнштейна признают литературным шедевром, в то время как он, Энрике, прославится только как завистливый монстр, лишивший человечество утонченного многообещающего гения.

Под влиянием столь безнадежного настроения он решил не возвращаться домой и не снимать свитер, в котором чувствовал себя как в парилке. Он был уверен, что его ждет неудача независимо от того, что будет на нем надето; вот почему, изнывая от жары на ледяном ветру, страшно волнуясь и уверившись в том, что все уже решено, он зашагал в сторону дома Маргарет.

Выйдя из дому в 6.30, в 6.40 он уже был на месте. Зная, что приходить раньше времени неприлично, он быстро прошмыгнул мимо дома 55 по Девятой Восточной улице, успев испугаться швейцара, который сердито смотрел сквозь двойные стеклянные двери, будто ожидал, что перед ними вот-вот появится злейший враг.

Как это ни странно для человека, прожившего из двадцати одного года девятнадцать лет на Манхэттене, Энрике почти не имел опыта общения со швейцарами. В пролетарском квартале Вашингтон-Хайтс, где он вырос, они просто не водились, особенно такие, как этот, в накрахмаленной серой форме, стоявший за жутковатого вида конторкой, словно сталинский бюрократ, в чьей власти швырнуть вас в ГУЛАГ. Энрике редко приходилось бывать в Верхнем Ист-Сайде, где такие экземпляры встречались на каждом шагу. Пока их еще нельзя было увидеть в центре — пока. Потому что это был 1975 год, и Гринвич-Виллидж еще стоял одной ногой в богемных пятидесятых, а другой уже проваливался в грязь и насилие семидесятых.

Квартал на Восьмой улице, где жил Энрике, служил наглядным примером и того и другого. Здание Нью-Йоркской школы-студии[17] с его поблекшим красным фасадом, казавшееся опустевшим из-за давно не мытых окон, выделялось на фоне остальной части торговой улицы с обувными и сувенирными магазинами. И днем и ночью через поцарапанные металлические двери этой колыбели абстрактного экспрессионизма[18] входили и выходили симпатичные, экстравагантно одетые юноши и девушки, а также их учителя, потрепанные жизнью художники средних лет, в основном лысые мужчины в беретах. Художники равнодушно проходили мимо злобных и хищных наркоторговцев и наркоманов, валявшихся в лужах мочи. Стоило свернуть с этой улицы искусства и деградации и пройти всего три квартала, как вы совершали путешествие во времени и оказывались во вполне буржуазном городе второго тысячелетия.

Когда они с Бернардом провожали Маргарет, Энрике обратил внимание на какой-то слишком уж торжественный вид ее улицы, начиная с изящного кооперативного дома довоенной постройки на углу Девятой и Юниверсити-плейс. Сквозь необычные, выстроившиеся в два ряда окна можно было мельком увидеть комнаты с красивой мебелью, выглядевшие очень по-европейски, будто обстановку доставили из Парижа. Остальные дома, построенные уже после войны, в архитектурном плане не сильно отличались друг от друга. Дом Маргарет, со множеством одинаковых окон, был похож на некое учреждение и смотрелся наиболее незаметно. Энрике также заметил, что квартира Маргарет выходит на жилой комплекс из светло-коричневого камня, перед которым, спасая его от окружающей тоскливости, разбили небольшой садик — зеленый пятачок длиной футов двадцать или около того. Даже сейчас, в декабре, с полдюжины сосен, ярко сияя рождественскими огнями, возвышались над грязными сугробами.

На отрезке Девятой улицы от Пятой авеню до Бродвея не было ни административных зданий, ни многоквартирных домов, ни ветхих особняков, которые стояли на всех близлежащих улицах. Оазис протяженностью в два квартала: Бродвей четко отделял его от опасного гниения Ист-Виллидж. Если вы хотели пересечь Бродвей в этом месте, скажем, чтобы полакомиться пряной пастромой или дымящимися кнышами в «Кошерном дэли на Второй авеню», то вам надо было обойти перевернутые мусорные баки, вокруг которых копошились те, кто принес свою молодость в жертву наркотикам, и постараться не встречаться глазами ни с бездомными разочарованными неудавшимися художниками, ни с интеллектуалами, напрасно растягивающими транспаранты с гневными протестами в адрес политиков поперек разбитых окон заброшенных зданий. Вскоре эти места приобретут романтический ореол современной La Bohème[19], а еще через пять лет — славу элитного жилья, но в 1975 году Энрике знал только, что после девяти вечера не следует гулять к востоку от Бродвея, если не хочешь быть ограбленным. Девятая улица, где жила Маргарет, с точки зрения Энрике, оставалась единственным осколком былых времен, времен Генри Джеймса и юной Элеоноры Рузвельт. Он считал это место последним вздохом умирающего города и уж никак не предвестником Манхэттена 2000-х, кишмя кишащего миллионерами, которые своими дорогущими особняками застроят все пространство между Гудзоном и Ист-Ривер. Энрике думал, что шагает в прошлое, в то время как на самом деле видел будущее.