Страница 14 из 86
— А сам-mo ты как? — спрашивали его в конце почти каждого разговора друзья, родственники и врачи, словно все они прочитали одну и ту же инструкцию. Некоторые считали своим долгом сообщить Энрике, на случай если ему не хватило ума самому это понять, что рак может так же тяжело действовать на супруга, как и на самого больного. Если таким образом они пытались заставить его себя жалеть, то им это не удавалось. Он неизменно подчеркивал, что это не он умирает, поэтому для него это никогда не будет так страшно, как для Маргарет, что по сравнению с другими онкобольными и их семьями им с Маргарет еще повезло. Все счета за лечение покрывала первоклассная страховка Энрике, которую он получил от Американской гильдии сценаристов. Другие привилегии, например палата люкс в госпитале, были доступны им благодаря щедрости родителей Маргарет — Дороти и Леонарда. Будучи писателем, Энрике мог либо вообще не работать, либо делать работу в неурочные часы, чтобы в случае надобности быть в распоряжении Маргарет, Макса и Грегори. Многочисленные друзья сплотились вокруг них. Интеллект позволял им успешно вести переговоры в иерархически устроенном медицинском мире, а связи среди нью-йоркских сильных мира сего — находить и очаровывать врачей. Он говорил это так часто, что уже чувствовал в своих словах некоторую фальшь, как кандидат на выборах, вновь и вновь повторяющий одну и ту же речь:
— Да, это огромное несчастье для Маргарет, но по сравнению со многими семьями, столкнувшимися с теми же проблемами, нам грех жаловаться.
И он действительно был в этом уверен. Сейчас, в пятьдесят лет, Энрике казалось, что слишком большая часть его жизни была потрачена на глупую, постыдную жалость к самому себе — сожаление о том, что на самом деле было мелкими неудачами, разочарованиями и ошибками его карьеры. Оказавшись лицом к лицу с настоящей бедой, он с удивлением обнаружил, что гораздо чаще испытывает благодарность за союзников и те возможности, посланные ему в борьбе за Маргарет, чем расстраивается из-за бестактных слов случайного собеседника.
Он не искал сочувствия ни у Маргарет, ни у сыновей. Его отец умер. Мать была чересчур стара и поглощена собой, чтобы его утешать. Родные Маргарет — испуганы и погружены в уныние. Его брат Лео — слишком эгоистичен. Что касается друзей-мужчин Энрике, им его нынешний опыт и реалии были далеки и непонятны. Ближайшая подруга Маргарет, Лили, была слишком занята тем, что старалась ободрить Маргарет, а заодно и себя. Только сестра Энрике, Ребекка, всегда была рядом, понимала его, помогала и поддерживала, отвлекала и успокаивала, но даже она не могла дать то, чего ему так не хватало, то, что проклятый рак отнимал у него все эти три года и скоро должен был отнять навсегда, — внимание Маргарет.
Лежа рядом с ней и ожидая, когда будут готовы документы, которые позволят ему забрать ее домой, он с надеждой думал о том, что скоро они смогут приступить к своим последним беседам, своему долгому прощанию. Борьба за жизнь уже не будет так важна. Ему повезло даже в этом, думал Энрике. Она не сгорела во взорванном террористами самолете, ее не сбил неосторожный таксист. Даже умирая, утешал он себя, она дарит ему нечто особенное — время, чтобы они могли достойно проститься.
Но он ошибался. Ее решение умереть привело к ним толпу.
Глава 5
Обед для Сироток
Он постарался опоздать. Не по-настоящему опоздать, а на приличествующие десять или пятнадцать минут, чтобы не быть первым, — довольно странное решение, потому что ничего на свете он не желал так сильно, как оказаться с ней наедине. За полтора часа до выхода он уже был одет: черные джинсы и его единственная белая рубашка «Брукс Бразерс», дважды поглаженная на покрытом полотенцем разделочном столе. Вторая глажка понадобилась, потому что после первой на воротнике осталась складка, которая могла бы поведать о нем что-нибудь плохое — он не знал, что именно. После того как все складки были разглажены, он тщательно спрятал белую рубашку под столь же белым, очень пушистым шерстяным свитером ручной вязки. Глядя на этот ансамбль, мало кто мог бы догадаться, сколько времени было потрачено на его обдумывание. Однако его никак нельзя было назвать удачным. Пушистый свитер Энрике подарили на Рождество мама-еврейка и папа-атеист, купив его у одной местной рукодельницы, жившей по соседству с ними в Мэне. Свитер больше подошел бы какому-нибудь здоровенному медведю — любителю пива, потому что мог удачно скрыть свисающий живот и придать полным бедрам более пропорциональный вид. Вместо этого в своем белом ореоле Энрике напоминал то ли беременную анорексичку, то ли огромный моток шерсти на двух тонких спицах.
Подозрение, что он выглядит нелепо, не покидало Энрике, заставляя его снова и снова смотреться в зеркало, висевшее на внутренней стороне двери в ванную. Его бывший сосед по квартире и добрый приятель Сэл Минготи, который теперь жил — ужасное неудобство — с подругой Сильвии, настоял, чтобы Энрике купил это огромное зеркало в «Ламстонз». «Твои женщины оценят», — уверял он Энрике, пока они, задыхаясь, тащили шестифутовый ящик на пятый этаж. Потом Сэл помог ему просверлить дырки и вставить пластмассовые крепления, поддерживающие раму. Такая работа была противопоказана литератору Энрике, зато для Сэла, первым проложившего дорогу в район умирающих текстильных фабрик, который вскоре стал известен как Сохо, это была детская забава. Сэл был скульптором. Оказавшись на мели, он не спасовал перед трудностями и на пути к заветной бумажке, подтверждающей его права на бывший чердак, освоил массу профессий, побывав сантехником, электриком, столяром и плиточником.
Почти год после разрыва с Сильвией Энрике нелегально жил, точнее, в основном спал в этом просторном помещении; иногда он помогал Сэлу, подавая или поддерживая разные штуки, которые Сэл вбивал, сверлил или склеивал. Сэл был к нему очень добр. Он категорически отказался брать с Энрике деньги, но вместе с тем мягко подталкивал его к решению снять отдельное жилье. В качестве ответной услуги — впрочем, это получилось случайно — Энрике снабдил Сэла новой возлюбленной. Друзья были по-настоящему близки, несмотря на то что Сэл, в отличие от Бернарда Вайнштейна, не был любителем литературы и не прочитал ни одного романа Энрике. Фактически он вообще ничего не читал, ссылаясь на дислексию. Также в отличие от Бернарда Сэл болел за Энрике и желал ему добиться успеха с Маргарет (или с любой другой женщиной), поэтому примерно за час до обеда позвонил с вопросом:
— Дрожишь?
— Нет. — Энрике не столько лукавил, сколько пытался обмануть сам себя. — Просто, понимаешь, я не люблю… званые обеды. Я имею в виду, ну что в них такого? Все просто сидят, едят и болтают обо всякой ерунде.
— Вот как, мистер Э? — так Сэл в шутку и в то же время ласково называл Энрике. — А ты бы хотел, чтобы это был танцевальный вечер?
— Нет!
— Ну да, это был бы вообще кошмар. Танцы. Стараешься, как в сексе, а кайфа ноль.
— Все шансы стать посмешищем и никакого кайфа, — уточнил Энрике.
Сэл рассмеялся с самодовольством мужчины, который знает, с кем и когда он ляжет в постель.
— Не дрейфь. Ты ей нравишься, мистер Рики. Это очевидно. Если бы тогда с вами не было этого клоуна Бернарда, она бы сорвала с тебя одежду. Женщина не станет проводить целую ночь в разговорах с мужчиной только потому, что ей интересно, что он там говорит.
— Тогда к чему этот чертов обед со всякими другими людьми?
— Так она чувствует себя в безопасности. Она тебя слегка побаивается. И это хорошо. Очень хорошо. Это то, что тебе нужно.
Энрике любил своего друга. С Сэлом ему было легко. Возможно, потому что Сэла, поскольку тот не был ни писателем, ни читателем, не задевал ранний успех Энрике. Его доверие к другу лишь росло в связи с тем обстоятельством, что он почти никогда не соглашался со взглядами Сэла и его представлениями о мире (и считал, что его абстрактные, похожие друг на друга творения нельзя рассматривать даже как элемент интерьера, не говоря уже об искусстве). Он знал, что если даже выставит себя дураком перед Маргарет, Сэл не станет думать о нем хуже, в то время как с такими, как Бернард Вайнштейн, Энрике всегда чувствовал, что проходит некое испытание: стоит сделать один неверный шаг — и он навеки навлечет на себя их презрение.