Страница 21 из 117
Но вот однажды вечером раздается звон церковных колоколов.
— Это звонят в честь Экки.
— А что, Экка умерла?
Нет, Экка не умерла Это звонят свадебные колокола. У Экки будет новый муж.
И теперь не печаль, а радость заполняет Колодец Экки. И все простыни, пододеяльники и наволочки в постели, где Экка спит со своим новым мужем, красиво отбелены, гладко отутюжены и светятся радостью и уютом.
Но снаружи, под печальными ночными тучами, блуждает бледная тень Бендика, такая безмерно одинокая…
Это, стало быть, была Экка из Колодезного Дома. Но есть и еще множество удивительных людей, вещей и призраков, о которых без конца может рассказывать Меррит.
И есть самое страшное из всего: Большой Нескладный Зверюга.
— Амальд, неужели ты о нем никогда не слышал?
— Нет. Что еще за зверюга?
Меррит неуверенно мнется, будто это не так-то просто объяснить.
— Ну, это такое существо… оно елозит. Знаешь, что значит елозить?
— Знаю, черви елозят. И улитки.
— Верно, но Большой Нескладный Зверюга — не червь и не улитка. А тоже елозит. И всегда он где-нибудь под боком. Пропадет ненадолго, забудешь про него — а он вдруг, откуда ни возьмись, опять рядом. И опять елозит, елозит. Ой нет, наверно, лучше про него не говорить!
— А ты сама его видела, Меррит?
— Еще бы, конечно!
— Но какой он все-таки из себя?
Меррит внезапно выпрямляется и широко распахивает свои глазищи.
— Вот слушай! Он весь скользкий, слизистый как рыбина. А глаза такие странные — розоватые и запухшие. И он все время плачет, стонет, вздыхает. До того он разнесчастный! Поэтому он и льнет, и жмется к кому-нибудь. Он ведь зла никому не желает. Просто ему страшно и очень хочется, чтобы его утешили. Но он до того омерзительный на вид, что все от него шарахаются. И поэтому он ужасно одинокий и его ужасно жаль. Можно только Богу за него молиться: Милый Боже, сжалься над Большим Нескладным Зверюгой, сделай, чтоб он не был такой несчастный. И не дай ему придушить меня или задавить насмерть. Аминь.
У Меррит слезы блестят на глазах, и сам ты тоже едва не плачешь, растроганный жалкой участью бедного уродливого и одинокого Зверюги.
И тут ты вдруг чувствуешь, как ее острый локоть вонзается тебе в бок:
— Амальд! Ну какой же ты все-таки дурачок-глупышок!
Мчатся тучи, мчится ветер, мчится с гор ручей, быстро мчится головокружительное лето — скоро оно промчится, и наступит осень.
В летнем царстве лугов трава уже не зеленая, она цветет, выкинув вверх красно-фиолетовые метелки. Сенокос в самом разгаре, отец и дядя Ютты день-деньской машут косами, мать и другие женщины и девушки ворошат сено, а вечером сгребают его в копенки. И на покосе вырастает целый карликовый городок.
Ютта и Меррит тоже помогают убирать сено.
Но однажды ты видишь Меррит у ручья, она сидит одна, притулившись между большими камнями, и плетет венок из одуванчиков, ромашек и других поздних летних цветов. Это венок на могилу ее сестры, которой сегодня должно было исполниться пятнадцать лет.
— Меррит, а как звали твою сестру?
— Ее звали Меррит — как меня. Она умерла до того, как я родилась, и мне дали ее имя. Мама говорит, я на нее очень похожа. Может, я — это вообще она!
— Нет, ну, Меррит, как же может быть, что ты — это она?
— А вот так! Может, ее душа перешла в меня. И тогда понимаешь, что получается? Получается, что я лежу мертвая в земле и я же вот она, стою здесь.
— Но тогда, значит, ты — это два человека сразу. Разве так бывает?
— Бывает, сколько угодно. Очень даже много таких людей, которые сразу два человека. Да хотя бы все эти женщины, которые ходят с ребенком в животе!
Голос у Меррит веселый и лицо радостно оживленное, но она не улыбается, потому что на кладбище улыбаться нельзя.
— Так, а теперь положим венок вот сюда. Амальд, пожалуйста; обожди минуточку, я только прочитаю «Отче наш»!
Меррит становится на колени перед могилой, складывает ладони у груди и низко опускает голову. В траве еще виднеются кое-где взъерошенные синие головки васильков. День пасмурный и ветреный, похоже, что собирается дождь. Ветер обдувает могильные холмики и кресты, словно обмахивает их метлой и пыльной тряпкой, торопясь закончить генеральную уборку.
Меррит прочитала молитву. Она поднимается с колен и осеняет могилу крестным знамением.
— Мир праху твоему, милая Меррит!
Странно и жутко слышать, как она произносит над могилой свое собственное имя, — а что, если это и правда она, живая Меррит, лежит в земле мертвая! Ужас и жалость, сменяя друг друга, пронизывают тебя, обдавая то холодом, то жаром, тебе нестерпимо хочется взять ее за руку, назвать по имени, хотя бы просто дотронуться до нее, чтобы почувствовать, что она все еще живая.
Потом мы медленно бредем к выходу, разглядывая по дороге могилы и каменные надгробия. Узкие проходы между семью окаймленными дерном могилками Стекольного Мастера аккуратно посыпаны белым ракушечным песком, в котором тоненько посвистывает ветер, на каждой могилке — деревянный крестик.
— Амальд, а вон там похоронен часовщик Девичий Глазок. Видишь ангела у него на могиле? Он с крыльями, а улететь не может — на каменных крыльях разве улетишь. Оттого у него и вид такой печальный. Правда ведь, у него просто ужас какой печальный вид?
— Угу. А почему этого часовщика так звали?
— Девичий Глазок? У него, конечно, было и настоящее имя. Но все почему-то звали его так. Может, у него глаза были необыкновенно красивые. А может, он на девушек заглядывался… ой, что я, Господи, прости мне мой грешный язык, на освященной земле — и такое болтаю!
Возле одной старой осыпавшейся могилы растет огромный куст терновника. Весь он такой корявый, что кажется, будто он корчится от боли и отчаяния. Меррит поспешно проходит мимо, словно боится, как бы он не вонзился в нее когтями.
У калитки она опять творит крестное знамение.
— Покойтесь с миром!
И мы выходим за кладбищенскую ограду.
— Амальд, а знаешь, кто похоронен под тем корявым кустом?
— Знаю. Самоубийца. (Это всем известно.)
— Верно, а знаешь, как его звали?
— Нет, как?
— Храпке! Кошмарное имя, да? А знаешь, как с ним было… Пошли спрячемся в саду у твоей Бабушки, я тебе расскажу про этого Храпке.
В углу сада стоит открытая беседка, мы забираемся в нее и усаживаемся на скамейку. Здесь холодно и ветрено. Но из дома стремительно льются горячие фортепьянные пассажи.
И Меррит рассказывает про несчастного самоубийцу. Это страшная история про злых людей, хорошо хоть Бабушка играет что-то веселое, мажорное.
Самоубийцы — они ведь не могут попасть в Царствие Небесное, им приходится оставаться на земле и быть привидениями до самого Судного Дня. Вот Храпке и живет под своим терновым кустом на кладбище. И летом, если приглядеться, можно в темной гущине ветвей увидеть его глаза. А зимой он должен прятаться в землю вместе с черными жуками, дождевыми червями и сороконожками.
— Ну что, рассказать тебе еще или ты боишься? Да нет, не так уж это страшно — если б это было сейчас, а то когда-то давным-давно. Ну слушай: когда Храпке умер и его похоронили, он, как только стемнело, вышел из могилы и явился своей жене Эмме. А Эмма эта была ужасно зловредная тетка: она и кормила его плохо, и белье ему стирать не хотела, а когда он напивался пьяный, то била его по голове метлой.
— Она его убила?
— Да нет, он же сам себя убил. Но знаешь в каком виде он ей явился? Большим черным пауком! Знаешь, бывают такие большие пауки, которые быстро-быстро ногами перебирают! И вот Эмма, как увидела, что такой паук бежит по кухонному столу, бац — и всадила в него хлебный нож. А в кладовке вдруг как завоет!
— Почему в кладовке?
— Потому что Храпке в кладовке повесился! Ну вот, и на полу там появились брызги крови.
— Ну а дальше, Меррит?