Под вопросом

Я думаю о своих родителях, проживающих в разных частях дома, их совместной и при этом раздельной жизни. Они настаивают на том, чтобы демонстрировать единый фронт ради моего блага, но от этого никто не в выигрыше. Стоит мне отвернуться, они продолжают ненавидеть друг друга, их застарелое и излишнее презрение должно было давным-давно закончиться.

Мы можем кричать, драться, плакать и игнорировать, но по-настоящему нас раскрывают вещи, которые мы делаем, когда думаем, что нас никто не видит. Что ж, с меня довольно. Больше никаких неразберих и лжи.

Начиная с сегодняшнего дня.

* * *

Снег хрустит под шинами, когда мы заезжаем в грязноватое автобусное депо в Грейсоне, штат Вашингтон, и я вижу родителей, дерущихся за главенство в небольшой толпе, которая собралась за дверьми терминала. В своей типичной манере они оба одеты в неоновые цвета, чтобы постараться выделиться на фоне остальных: мама в розовом, а папа – в желтом. Я уверена, что помню эти куртки с злосчастной лыжной поездки, когда мне было шесть лет. В любом случае они эффектные: в автобусе ни осталось человека, который бы их не заметил.

– Привет! – восклицает мама, заключая меня в объятия, стоит мне зайти в терминал.

– Привет, – приветствую я, слова раздаются приглушенно через вискозную ткань ее куртки. Я выбираюсь из ее объятий, чтобы тут же попасть в объятия папы.

– Как поживаешь, Нора-Бора? – спрашивает он. – Есть еще багаж?

– Нет, – отвечаю я, отступая и поправляя рюкзак на плече. – Только это.

– Не очень-то много на неделю.

– Мне много и не нужно. – В Грейсоне особо нечем заняться, а учитывая мою несуществующую популярность в старшей школе, у меня мало друзей, к которым можно заглянуть или мест, куда сходить. К сожалению, в настоящее время то же самое можно сказать и о Бернеме.

– Прекрасно выглядишь, – говорит мама, направляясь на парковку.

– Спасибо, – я дрожу от влажного воздуха и застегиваю молнию на куртке до подбородка. Стоит подойти к машине, и у меня вырывается вздох. Их две. Припаркованы рядом, готовые к тому, чтобы я сделала выбор.

– Залезай, – говорят они одновременно, протягивая руки к дверцам пассажирских сидений обоих машин.

– Неужели так уж необходимы были две машины? – устало спрашиваю я. – Ведь мы едем в один и тот же дом?

– Это дуплекс, – отмечает папа.

– Здание одно.

– Но два дома.

– Да, я понимаю. Но вы зря тратите бензин. – И впрямь неважно кого я выберу, неважно по какой причине, чьи-нибудь чувства да пострадают. В этом уравнении есть только два варианта, как две стороны у дуплекса. Нет безопасной, нейтральной территории. Возможно, именно поэтому комфортное равновесие так привлекательно и вместе с тем так труднодостижимо.

– Хорошо, – говорю я, когда ни один из них не сдается. Мой папа припаркован в торце проезда, что означает его дверь откроется шире, значит я легко могу разместить свою сумку. – Я выбираю эту машину. Увидимся в обоих домах.

Мама выглядит уязвленной.

– Но я…

– Вы хотели, чтобы я выбрала. Я выбрала. Поехали.

Они выглядят удивленными, когда я скидываю сумку себе в ноги и сажусь, пристегиваясь ремнем безопасности. В прошлые годы я бы переживала из-за их поведения и умоляла бы так не делать. Это не соревнование. Я люблю их обоих так же сильно, как они меня расстраивают. Но их негласная война больше касается их самих, чем меня.

Папа кажется довольным, пока мы едем домой, рассказывает о своей нынешней подружке Сэнди, работающей в тренажерном зале, и их планах поехать весной на Антигуа.

– Твоя мама едет в Мексику, – говорит он почти жалостливо. – Это немного банально, не считаешь?

– Мексика – «банальность»? – эхом повторяю я. – Не знаю. Никогда там не была.

Он был трижды. Мама тоже бывала. А меня никогда не приглашали.

Мы останавливаемся на красный свет, и он с серьезным выражением на лице разворачивается, чтобы посмотреть на меня.

– Ты в порядке, Нора? Ты кажешься слегка напряженной.

– Просто это была долгая поездка на автобусе. – Сейчас послеобеденное время, но небо уже темнеет. Я притворно зеваю, и он, похоже, ведется на это.

Мы молча едем через центр города, обледеневшие улицы все еще оживлены, так как некоторые люди только заканчивают делать свои покупки. Сейчас канун Рождества, так что магазины будут открыты еще несколько часов, и когда мы проезжаем мимо бакалейного, я выпрямляюсь на сиденье.

– У кого индейка? – спрашиваю я.

– Хмм?

– Индейка. Кто ее делает в этом году? Ты или мама?

– О, твоя мама, полагаю. Но не беспокойся – на всякий случай я купил гамбургеры.

Мы останавливаемся на очередном светофоре, мама притормаживает прямо рядом с нами. Я опускаю окно и жестикулирую ей сделать так же.

– У тебя есть индейка? – выкрикиваю я.

– Что?

– У тебя есть индейка?

– Ее готовит твой отец!

– Он сказал, что ты!

– Роберт! – кричит она через меня. – Ты же сказал, что сделаешь!

– Я предложил, – выкрикивает он в ответ, – но ты сказала, что я ее провороню!

– И тогда ты сказал…

Я поднимаю стекло, не дожидаясь ее аргумента.

– Остановись у «Картерс».

* * *

В итоге у нас оказывается маленькая, но неоправданно дорогая птица, которая лежит в раковине прачечной в подвале мамы, предположительно, чтобы оттаять за ночь. Я объясняю, что в период своего пребывания буду чередовать стороны дуплекса, этой ночью начиная с дома мамы, чтобы приглядывать за индейкой.

Рождественское утро как обычно проходит в напряжении. Мои родители ведут себя так, словно все в порядке, а я сижу там и открываю слишком много подарков, так как они пытаются переплюнуть друг друга вещичками типа духов, шарфов и броских украшений – ни одно из которых я никогда не надену, однако одинаково благодарю их за все. Думаю, мы все вздыхаем с облегчением, когда я распаковываю последний подарок и отправляюсь в подвал забрать индейку из ее прохладной ванны.

Келлан настоял на том, чтобы объяснять весь процесс в ходе готовки индейки, вплоть до гадких вещей: вроде удаления спрятанных внутренностей и сшивания ее частей, чтобы она не разваливалась. Я пропускаю часть с «замариновать» в основном из-за того, что не знаю, что значит маринад, и следую рецепту, который он мне прислал, смешивая панировочные сухари и нарезанные овощи с различными специями, добытыми в глубинах кладовой моей матери.

Меня немного подташнивает, когда я начиняю птицу и втираю масло под пупырчатую кожу, после чего сую все в духовку. Я угрожаю, что незамедлительно уеду домой, если птица пропадет хоть на секунду, и мои родители обещают держаться от нее подальше. Честно сказать, они выглядят немного напуганными этой несвойственной мне решимостью.

Вскоре настает время ужина. Я спускаюсь вниз, где меня знакомят с папиной подружкой Сэнди и новым бойфрендом мамы Байроном. У обоих отношения все еще на начальной стадии, слишком ранней для рождественского ужина с бывшими друг друга, если судить по напряженным выражениям на их лицах.

Впервые за долгие годы мы садимся за трапезу, в которую входит индейка, по-настоящему приготовленная в нашей духовке. Раздаются одобрительные возгласы, пока папа разделывает ее, и я испытываю легкий трепет удовлетворения, когда мы приступаем к еде и никто не достает из карманов какие-либо дополнительные продукты. Она даже более удачно получилась, чем на Благорождение.

– Так, – произносит Байрон, поглядывая на меня поверх винного бокала, – ты учишься в Бернеме, верно?

– Да.

– Моя альма-матер, – вмешивается мой отец без приглашения.

Байрон просто смотрит на него, прежде чем вернуть свое внимание ко мне.

– Какая специализация?

– Пока под вопросом.

– Я думал, ты уже на втором курсе.

– Так и есть.

Мама ободряюще улыбается.

– Нет ограничений во времени, чтобы найти свой путь, – уверяет она меня. – Когда будешь готова, сама поймешь.

Папа с Сэнди фыркают в унисон.

– Прошу прощение, Роберт, – сдержанно произносит мама. – Что-то не так?