Страница 33 из 54
Вот список этих подчиненных:
И. П. Рыбников (не курит),
С. Т. Алишеров (не женат),
Г. М. Чудиков (слесарь),
Р. В. Вохрушев (пишет стихи),
Б. М. Левицкий (еврей),
Ю. Л. Шор (имеет отдельную квартиру в Москве),
Г. Р. Иванов,
Ф. Д. Иванов,
А. В. Мухаметдинов (заряжающий),
К. Н. Николаев,
З. И. Шульман (19 лет).
Лейтенант Нушке и его коллега — радист-пулеметчик — одновременно заметили, как впереди, за прямоугольником бывшего железнодорожного пакгауза, забегали микроскопические фигурки вокруг таких же микроскопических механизмов.
Лейтенант потянул штурвал на себя и сказал: «Густав, ты не знаешь, почему наша маленькая Германия сумела оседлать этого свинячьего гиганта и почему наш могущественный рейх так и не смог еще нокаутировать эту рябую бабу?»
37-мм снаряд разорвался прямо в кабине «фокке-вульфа», когда он уже вошел в облачность. Самолет упал в двенадцати километрах от того пакгауза, за которым стояла зенитная батарея.
Сбитый «фокке-вульф» после запальчивых споров командиров батарей был приписан к боевому счету батареи 85-мм пушек 13-й зенитной дивизии, и сейчас, через сорок лет, в красном уголке этого подразделения мы можем видеть цифру 7 — число сбитых за время войны батареей самолетов противника, в то время как «рама» должна была числиться за дивизионом МЗА войск ПВО.
Это единственное (хотя и косвенное, и неверное) публичное и охраняемое свидетельство о жизни лейтенанта Нушке и фельдфебеля Густава Бергера. В Германии даже такого свидетельства не имеется.
Первой закончила огонь гаубичная батарея, которая полностью израсходовала норму дефицитных 122-мм снарядов. Две другие батареи прекратили огонь, когда стало ясно, что немецкие батареи артналет возмездия прекратили.
Всего с обеих сторон было выпущено 1059 снарядов.
Итоги артиллерийского боя 17 октября 1943 года под Колпино: убито 9 человек —
A. К. Абрамцев, рядовой,
Г. Бергер, фельдфебель,
П. С. Зайцев, рядовой,
И. И. Иванов, сержант,
Р. Кнок, ефрейтор,
B. Фет, майор,
Р. Нушке, лейтенант,
C. П. Потапов, рядовой,
П. М. Сидоров, рядовой.
Русские потеряли на одного человек больше, зато немцам нанесен больший материальный ущерб: убито четыре лошади, приведено в негодность 750 метров колючей проволки, 17 мешков цемента, уничтожены две автомашины и одна серьезно повреждена. У русских пострадало одно земляное укрытие, которое к ночи было подправлено, и ефрейтор Овчинников занял свой прежний топчан, хотя мог бы выбрать другой.
В пасмурные октябрьские дни смеркается быстро. Но облачность рассеялась и Ивану Павлову пришлось лишний час отлеживаться в окопчике. Когда стемнело, он перебрался в траншею, напугав Пахомова, хотя тот знал, что в это время снайперы возвращаются из засады.
Павлов тихо смеялся. Все после засады возвращаются немного чокнутые.
МАТВЕЙ И ОТТО
В октябре бомба, сброшенная с английского «Ланкастера», разрушила в Берлине дом на Бурггассе. Под его обломками были погребены две девочки и жена Отто Курца. В связи с этим ему разрешили краткосрочный отпуск — право постоять у руин дома, которые еще неизвестно когда будут разобраны.
Из близких у Отто в столице никого не было. Некому было и написать письмо — два брата, один из которых жил в Гамбурге, а другой где-то в Баварии, он знал, с недоумением прочли бы письменное обращение к ним. Они подумали бы ему что-то нужно. А что ему нужно от них?.. Он вернулся в часть оглушенный тем полупьяным воодушевлением, которое царило на вокзалах, в ресторанах, в воинских поездах ведущей победоносную войну Германии. Этот шум сопровождал его до самой Опочки, где он сошел с поезда в грязь и темноту этого не существующего на больших картах русского городка.
Здесь были у него товарищи, такие же, как он, шоферы. Они устроили ему что-то вроде поминального вечера, на котором пили шнапс и говорили, что они за это заплатят. Они им за все отомстят. К началу ночи шнапс был выпит. Он вышел на улицу под проливной дождь. Даже пьяным он не решился бы сделать шагу в этой тьме, если бы не карманный фонарик. Он шел серединой пустой улицы и думал:
«Это не струи дождя бегут по моему лицу.
Это бегут мои слезы, до которых никому нет дела: ни людям, ни небу.
Это слезы моих дорогих девочек».
— Я плачу с вами, мои крошки! — произнес солдат вслух, потому что произнесенные слова, казалось, превращали вымысел в действительность.
Старуха была похожа на привидение. Фонарик сперва осветил ноги в опорках, грязную длинную юбку, а потом что-то вогнутое, седое, безразличное. Отто подошел к старухе вплотную, посветил ей в глаза. Она подняла к нему нищее лицо и утерла кончиками головного платка мокрый рот. «Самогон», — произнес Отто слово русских, которое напоминало ему какое-то слово из Библии. «Самогон», — еще раз повторил он, потому что старуха думала слишком медленно. Когда он третий раз повторил «самогон», в глазах старой бабы он заметил интернациональное выражение догадки. Русская, размахивая длинным рукавом фуфайки, направила его к темному, неосвещенному дому.
Пелагея Мартынова перед иконой Божьей Матери поблагодарила Бога за то, что Он не дал ей пропасть от безбожника. Ее муж, бывший конюх райисполкома Урусов, терпеть не мог иносказаний своей бабы и спросил: «Кто это за безбожник такой? Не Колька ли шалопут?» Пелагея объяснила, что спаслась от немецкого военного человека, который ее подкараулил на улице. «На ляд ты ему нужна, баба, — усомнился конюх, — ни военных, ни каких других действий с тобой не проведешь». Пелагея объяснила, что нехристь потребовал самогона. «Ишь ты, — оживился конюх, даже ноги с лежанки спустил. И выговорил своей жене за то, что она на дом Матвея Матвеева показала. — Ты же врагу пособничала. И Матвея подвела. Шлепнут тебя энкеведешники, когда вернутся. И правильно сделают. А тебя предупреждаю: я к этим делам никакого отношения не имею. Вот так».
Матвей Матвеев, до прихода немцев торговавший на базаре в керосиновой лавке, а теперь человек без определенных занятий, пошел среди ночи проверять, кто беспокоит дверь его дома. За порогом он увидел немца — мокрого, грязного, пьяного. Дождь лил по его толстому, сердитому, но незлому лицу. Матвей не препятствовал пьяному войти в свой дом и хотел устроить его спать до утра на скамье. Но солдат требовал самогон и произносил длинные речи, в которых Матвей различал слова «фюрер» и «дрек».
Немец забавно выглядел в своем нижнем белье, поверх которого была навешана кацавейка из прошлых тряпок, и в опорках Матвея. Обмундирование оккупанта сушилось на печке.
Кто направляет нас, когда наш разум оказался словно в клетке и бьется о ее прутья с ожесточением и без надежды?
Кто встречает нас на этих дорогах тьмы, молчания и одиночества?..
Ольга Захарова была задержана на улице города Опочка своим дядей Осипом Ивановичем. Он встретил ее такими словами: «Я-то думал, где это моя племянница! Небось далеко за Москву дёру дала. А она тут уже. Задание получила — и назад. Пойдем в управу, расскажешь, где была, что делала, какое задание получила…»
Захарова набросилась на родственника с оскорбительными упреками: и иуда, и кобель, и жмот — до голодной смерти свою мать довел. Осип Иванович побагровел, как месяц на закате, запустил свою лапу под мышку племяннице. Есть там валик женского мяса — и стиснул, как между дверьми.
В управе Ольга увидела много знакомых лиц: и бухгалтера райпотребсоюза Коняева, и учителя средней школы, поэта Устрекова, и еще двух-трех типов из бывшего мелкого местного начальства, и среди них — старшего агронома Лукаса. Отец Ольги хорошо знал Валентина Карловича, который не раз бывал у них в доме. Теперь, оказывается, он стал начальником полиции. «Сказалось немецкое прошлое», — подумала комсомолка Захарова.