Страница 19 из 54
Признаки наступающего хаоса Чугунов почувствовал уже на заволжском аэродроме, где в спешном порядке формировались авиационные части и группы, — раздергивали прибывающих летчиков, экипажи, эскадрильи, самолеты, командный состав, специалистов. И слово появилось — «переориентировка», что означало: одно дело бросай и берись за другое, потом «переориентировка» требовала бросать начатое и ждать нового распоряжения. Одни по каждому поводу куда-то бежали выспрашивать, советовать, предлагать свои услуги, другие отказывались вникать в эту унижающую кадровых военных суету и беспорядок и терпеливо ждали. Каждый день небо стояло знойным белесым столбом. Перед обедом в недалеком старом пруду кипело от загорелых тел, прибойные волнишки все подходы к воде сделали скользкими. Вечерами к КПП подходили бабы с черникой и малиной, в казарме шипел патефон с томными танго, вдоль кое-как обозначенного в одну проволоку аэродрома в сумерках возникали пары и исчезали. Чугунов удивлялся тем отрешенным счастливым выражениям, с которыми за полночь возвращались ухажеры. Укладывались, ворочались, засыпали. Он же потерял сон, слушал тишину до устали, как будто оставался единственным сторожем в ночи. Он ловил себя на том, что наслаждается наполняющим его до предела большим ожиданием, и прощал эту слабость, за которую он заплатит когда-нибудь сполна. Ему хотелось кому-то сказать: ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО, стараясь очистить внутренний голос от самоутешения. Это удавалось, и он засыпал.
Примерившихся уже к службе на Баренцевом море, где требовались экипажи для морской разведки, их вдруг в составе одной эскадрильи «СБ» перебросили сюда — в край маленьких русских городков, названия которых он никогда не слышал, где им предстояло провести слетку, дождаться остальные эскадрильи и затем вступить в бой уже в составе полнокровного бомбардировочного полка. Не успели обосноваться, получить зенитное прикрытие, вырыть капониры и довести состав до штатного, попали под безнаказанную бомбежку. А на следующий день — еще чернели на аэродроме пятна выгоревшей травы и белели заплаты кое-как присыпанных гравием воронок — он получил задание определить линию соприкосновения наших отступающих войск с противником и вылетел на самолете, единственном оставшемся в исправности.
Ясно, командование полка и начальство выше хотело вырваться из унижающего бездействия. Одно то, что самолет нужно было к полету готовить, давать задание, а потом ждать возвращения разведчика, — уже это должно было вернуть людям, оставшимся после налета без машин, без запаса горючего, если не оптимизм, то, по крайней мере, ощущение своей реальности. Это был его первый боевой вылет, если, конечно, не считать военные действия на Халхин-Голе. И считать, в самом деле, не стоило. Там была нормальная война: ты мог проиграть бой сегодня и выиграть завтра и послезавтра. Теперь война пошла ненормальная. По тому остервенению, с каким пара «мессершмиттов» набросились на тихоходный «СБ», еще не успевший набрать высоту, было ясно: его присутствие в воздухе выглядело в глазах немцев дерзостью и глупостью — они отказывали русским в праве летать в собственном небе.
Сейчас Чугунов все случившееся помнил, как фильм с наполовину вырезанными кадрами. То видит, как лохматится обшивка плоскостей, распоротых пулеметными очередями, то слышит крики штурмана: «Командир! Командир!» — он хотел и не успевал предупредить Чугунова о новой атаке истребителей. Набегающая земля, неуклюжая тяжесть самолета, придавливающая все неотвратимее к земле, и какие-то чудом найденные проблески управления, которым удивлялся, и свой собственный крик, снисходительный и злой: «Бейте! Бейте! Суки!» — это врагам, расстреливающим бомбардировщик то справа, то слева. Стрелки приборов — одни уперлись в «нуль», другие мотались по шкалам, как будто пытались ускользнуть от своей судьбы. Совсем не запомнил посадку, прыжок на картофельное поле, и сразу белый, бездымный столп пламени с угрожающих гулом над бедной «эсбушкой».
Что он мог сказать о штурмане, который выбросился с парашютом и был расстрелян врагами в воздухе, и о стрелке Васильеве, который не принадлежал к его экипажу, — свой был послан на станцию разгружать боеприпасы?.. Разве что чувствовал по вибрации фюзеляжа, как он отчаянно отстреливался, пока за это немцы его не наказали. Тело Чугунова и на земле еще помнило дрожь металла, как если бы Васильев жил и стрелял в том месте неба, которое недавно пересекла обреченная машина. Но Чугунов есть Чугунов. Возвращаясь в часть поездом местного сообщения, благо аэродром находился возле станции, он все же нашел в столь быстро закончившемся полете два положительных момента. Первый относился к нему самому — на этот счет он сильно не распространялся, хотя бы из суеверия — управление самолетом сохранил, самолет посадил. Доверился бы ему штурман, остался бы на борту, возможно, сидел бы с ним рядом на вагонной скамейке. Второй — Вася Васильев. Вася не сбил, но мог бы сбить «ганца», мог проучить этих наглецов. Ведь шли на рожон, как на учебе, на тряпичный «рукав». А могло получиться по-другому…
Тут объявился контролер:
— Ваш билет, товарищ военный.
Вот без понимания дурень. Что ему рассказать, как объяснить «непредвиденные обстоятельства»: должен был воздухом домой возвращаться, а вот пришлось на колесах и «зайцем».
Формальный попался мужчина. И военных, видно, не уважает. Чего с ними чикаться — бегут по всем фронтам.
— Сколько штрафу-то? — спросил. Может быть, отвяжется. А тот на скамейке место занимает и с керосином протирает:
— Нехорошо ездить без билета. А еще военный, командир…
— Сколько штрафу-то?
Народ происшествием заинтересовался.
— А я специально, — воспитывает контролер, — с вас штраф брать не буду. Чтобы стыдно было.
— Советую, товарищ контролер, штрафом ограничиться. И перед вами мне не стыдно, и думаю, ни перед кем стыдно не будет.
— Ну, если вы до такого дошли, тогда платите штраф.
— Вот это разговор! Только денег у меня с собою нет. В казарме на рояле оставил.
Контролер плюнул и ушел, а народ развеселился. И тогда вдруг горько стало и за штурмана, и за Васильева. Не ездить им больше в пригородных поездах. Не слышать смех человеческий.
Солнце уже закатилось. Садился с выключенным мотором. Предполагалось, что, если приземлится чужой самолет, например транспорт с диверсантами, их уничтожит вон тот белобрысый красноармеец в обмотках с трехлинейной винтовкой, туго соображающий, откуда взялся этот «У-2» с нахальным пилотом. Привыкая к тишине, прошел мимо Длинного Карабина, как про себя окрестил караульного бойца. Путь через поле к командирскому домику показался длинным и скучным.
— Я предложил бы тебе чай, — сказал Махонин, — но тебе мои сухарики, как слону дробина.
— Я летал без бортового пайка, — сказал Чугунов. — Мне его, насколько помню, никто и не предлагал. Это о заботе. А вообще, товарищ капитан, вы угадали, мне бы поскорее заправиться и до койки добраться, прежде чем получу новое задание.
Они почти ровесники. Авиация сделала их близнецами. У них общие воспоминания, хотя впервые увидели друг друга меньше месяца назад. У них общие образцы для подражания и одинаковая манера выражаться — о себе говорить только обиняком. Они прежде всего летчики, а потом уже звания, должности. Чугунов — классный летчик, таким его знают многие. Он может говорить с командиром полка на равных. Это его право. И Махонин знает о том, что его собственный авторитет определяется тем, как ведет он себя в воздухе. Чугунов не докладывает, а рассказывает. Ему не нужно излагать свои впечатления и переживания, потому что впечатления и переживания входят в технику выполнения задания. Но каждый летчик без труда переводит условия полета и маневры пилота на язык впечатлений и переживаний. Чугунов закончил.
Капитан смотрит на занавешенное окно.
— Как началась война, никому не объявлял благодарность… — Капитан продолжает думать. Скрипит пол, за фанерной перегородкой шуршит бумагой связист. — Лейтенант Чугунов! — свою короткую фигуру Махонин пытается сделать иллюстрацией к уставу строевой службы. — За умелое и мужественное выполнение ответственного задания объявляю вам благодарность.