Любимый ученик Мехмед

— Ты, конечно, знаешь, что я по своей воле не подпустил бы к наследнику престола ни одного язычника, однако я смиренно склоняюсь перед волей великого султана. Так что если ты не будешь внушать наследнику никаких крамольных мыслей и учить только греческому, мы с тобой поладим.

Андреас решил, что не следует обсуждать с муллой что-то ещё, поклонился и вышел, после чего нанёс визиты прочим преподавателям.

Из разговоров с коллегами выяснилось, что во всякий учебный день у наследника первым уроком являлось мусульманское богословие, которое преподавал мулла Гюрани. Занятие длилось час, а вот последующие часы распределялись между остальными учителями, и Андреас с изумлением обнаружил, что учителя больше всего не любят час, который следует после урока богословия.

Каждый из преподавателей с готовностью отдавал в распоряжение Андреаса именно этот час, а вот за другое своё время держался мёртвой хваткой, так что выбор у грека оказался невелик. Следовало заниматься с принцем или во втором часу после восхода солнца, или незадолго до полудня, то есть сделать греческий самым последним уроком, чего очень не хотелось. На последнем уроке ученик всегда утомлён и плохо воспринимает что-либо.

Вот почему Андреас решил рискнуть и забрал себе все часы после богословия, а затем, вернувшись в свои комнаты, долго раздумывал, кем же стал в глазах коллег — дураком или благодетелем.

Принц Мехмед занимался книжными науками в одной из комнат своих покоев, а преподаватели приходили в этот класс по очереди.

Андреас пришёл чуть заранее и, сидя на ковре в «прихожей», куда выходили двери «класса», не без волнения ожидал, когда эти двери откроются, и из них выйдет мулла Гюрани, ведь тогда новый учитель смог бы, наконец, зайти, чтобы увидеть мальчика, которого предстоит учить греческому.

Андреаса так захватило ожидание, что он не видел ничего, кроме дверей, покрытых искусной резьбой. Вот почему грек не сразу заметил, как к нему подошёл один из служителей и, согнувшись в поклоне, подал на вытянутых руках три хорошо переплетённые не то книги, не то тетради в кожаных обложках.

— Что это? — спросил Андреас.

— Старые греческие тетради наследника престола. Возможно, новый учитель захочет взглянуть, — ответил слуга.

— Хорошо, положите их в комнате для занятий. Не исключаю, что это действительно понадобится, — ответил грек.

Наконец, двери распахнулись. Из них скорым шагом вышел мулла, судя по всему, не слишком довольный результатами урока, а следом семенил личный прислужник муллы, неся стопку тяжёлых книг, а также короткую, довольно толстую указку.

Когда эти двое миновали широкий дверной проём, за их спинами стала видна комната и тонкая отроческая фигура четырнадцатилетнего принца — тот в жёлтом кафтане и небольшом белом тюрбане сидел на коврах.

Мехмед смотрел куда-то в стену, а не на вход, то есть повернулся в профиль, поэтому стало возможно рассмотреть его горбатый нос с острым кончиком, немного похожий на клюв хищной птицы. Конечно, эти черты казались очень далеки от правильных, и всё-таки мальчика вряд ли можно было назвать некрасивым. Скорее необычным, ведь эта необычная внешность притягивала почти так же, как «правильная» красота.

— Господин, ты можешь войти, — сказал Андреасу челядинец с греческими тетрадями в руках, после чего поспешно положил свою ношу в классе, на круглый столик недалеко от входа и, дождавшись, когда новый учитель зайдёт, так же поспешно вышел, закрыв двери.

Андреас остался с учеником наедине, но Мехмед будто не замечал, что новое занятие началось. Он сидел на коврах с совершенно безразличным выражением на лице, как если бы отрешился от всего земного. Принц даже не повернулся, поэтому Андреас, молча пройдя через комнату, сел напротив ученика на ковры, а не на тюфяк, лежавший чуть в стороне и предназначавшийся специально для учителей.

Грек разглядывал турецкого принца и не мог не отметить, что по-настоящему восточным в Мехмеде был лишь нос. Если бы не эта деталь, лицо могло бы показаться лицом европейца. На светлой, чуть загорелой коже хорошо выделялись тёмно-рыжие брови. Тюрбан скрывал волосы, но цвет волос и бровей обычно совпадает, поэтому Андреас мог приблизительно представить, что находится под головным убором, а затем удивился — мальчик рыжий, а веснушек нет.

Глаза у мальчика были светло-серые, большие, опушённые рыжеватыми ресницами, а взгляд оказался пронзительный — когда принц посмотрел прямо на Андреаса, то грек забыл даже о носе мальчика и видел только глаза.

Впрочем, очень скоро пришлось обратить внимание на жёсткую линию рта и на тонкие, чётко очерченные губы, потому что четырнадцатилетний ученик усмехнулся и спросил:

— Ты мой новый учитель греческого?

— Да, принц Мехмед, — запоздало склонив голову в приветствии, произнёс наставник. — Я надеюсь, что теперь мы будем во всякий учебный день, каждый раз в это время, заниматься греческим.

— Каждый раз в это время? — Мехмед поднял брови. — Во всякий день?

— Да.

— Ты сам выбрал это время? — Мехмед посмотрел на учителя, как на полнейшего идиота.

— Да. У меня был выбор — или заниматься с тобой в это время, или сделать греческий самым последним уроком. Я предпочёл это, чтобы…

— Ну и зря, — оборвал Андреаса принц и засмеялся.

Такое поведение являлось дерзостью, но молодой учитель не раз сталкивался с подобными выходками, когда занимался с прежними своими учениками, и по опыту знал, что лучший способ борьбы с дерзостью — не обращать на неё внимания.

— Я зря выбрал это время? — спросил Андреас, как ни в чём не бывало. — Почему зря?

— Потому что именно в это время меня учить труднее всего, — с вызовом ответил Мехмед и пояснил: — Я и так-то не очень прилежен в учёбе, а именно в это время в меня будто шайтан вселяется. Ты ничему не сможешь меня научить, а вот я буду испытывать твоё терпение.

Принц говорил небрежно, словно не о себе. Да и выражения, которые он использовал, не подходили мальчику его возраста. Так мог бы сказать кто-то из взрослых: «Ты не прилежен в учёбе. Ты испытываешь моё терпение». Очевидно, Мехмед передразнивал своих учителей, а заодно насмехался и над новым, но главный вывод, сделанный Андреасом, заключался в том, что ученик испорчен. Принц уже прошёл ту стадию, когда замечания ранят сердце и заставляют задуматься. Сердце Мехмеда огрубело, и теперь он принимал любые неодобрительные слова на свой счёт с полнейшим безразличием — поэтому и повторял их небрежно. Даже слово «шайтан».

«Неужели, здесь дошли до того, что поминают шайтана?» — Андреас с трудом в это верил, поскольку помнил, что чиновники в Эдирне, говоря о принце, выбирали слова очень осторожно. Получалось, что Мехмед своей строптивостью настолько утомил наставников в Манисе, что они срывались на него, открыто злились. Конечно, это недопустимо. Правда, голову за такое не потеряешь — разве что лишишься должности, однако нет смысла гнать учителя с должности, если другой через некоторое время начнёт вести себя так же.

«Ну и мальчик мне достался!» — подумал молодой грек, искренне удивился и, не скрывая этого удивления, спросил:

— В самом деле? В тебя вселяется шайтан?

Мехмед улыбнулся, будто чертёнок, замышляющий пакость: