Страница 40 из 62
Карский писал, что крестьяне его парафии в Гродненском уезде весьма негативно относились к изменениям в их храме: «...там не знал ни одного крестьянина, ни одной крестьянки, которые были бы расположены к Церкви Божией. Они если и ходили когда в церковь, то весьма неохотно, так сказать вынужденным образом, только для исповеди... в воскресные дни там более 10 баб и 2-х или 4-х мущин никогда не бывало» [163]. Причем, как отметил Карский, прихожане часто задавали ему язвительные вопросы относительно нового интерьера церкви, приговаривая при этом: «Цихо, цихо! Прыдзе француз — ён там выкіне з церкви гэты вароты к чорту!» [164]. По наблюдениям Карского, крестьяне Гродненского уезда еще достаточно долго придерживались старых традиций и обрядов: «Крестьяне нашего уезда, хотя и были присоединены к православной церкви в 1839 г., но вплоть до 1855 г. все почти церковные обряды совершались на униатский лад. Ходили они, правда, в церковь, но все молитвы и песни церковные там читали и пели польские, и в то же время не в состоянии были пропеть по-русски даже "Господи, помилуй!". Если священник или причетник бывало предложит им это сделать, то они обыкновенно отвечали: "Мы не москале, каб спевать "Господи, помилуй". Из 5 тысяч прихожан только 5 знали русские молитвы, остальные молились по-польски, коверкая слова на свой лад» [165].
Относительная легкость, с которой российское правительство достигло своей цели и ликвидировало самостоятельную церковную организацию, объясняется, на наш взгляд, зависимым материальным положением униатского приходского духовенства, невысоким, в целом, уровнем его образованности и достаточно низким статусом в структуре общества. Униатство рассматривалось как «крестьянская вера», а шляхта с некоторым пренебрежением относилась к «попам». В таких условиях большинство приходского духовенства видело в имперской власти защитника от землевладельцев римо-католиков и гаранта материального благополучия. После 1839 г. православное приходское духовенство становится главной опорой российского правительства в Беларуси. Именно с его помощью власти проводят среди широких масс сельского населения идею верности престолу. Позиция приходского духовенства сыграла очень важную роль в том, что большинство белорусского крестьянства негативно отнеслось к восстанию 1863 г.
Но в начале 1860-х гг. некоторые приходские священники пытались произносить проповеди на белорусском языке [166]. Огромную роль сыграли выходцы из среды православного духовенства в развитии белорусской этнографии, фольклористики и языкознания. Здесь достаточно вспомнить имена Павла Шпилевского и Ивана Носовича, которые заложили основы изучения белорусского языка и фактически обосновали его самостоятельность среди других славянских языков.
Но несомненно также и то, что абсолютное большинство представителей православного духовенства того времени можно отнести к сторонникам «западноруссизма», которому известный историк и политик Александр Цвикевич дал следующее определение: «Под "западноруссизмом" мы понимаем то течение в истории общественной мысли в Беларуси, которое считало, что Беларусь не является страной с отдельной национальной культурой и не имеет по этой причине права на самостоятельное культурное и политическое развитие, но культурно и государственно она является частью России и поэтому должна рассматриваться как один из ее составных элементов» [167]. Отцом «западноруссизма» А. Цвикевич считал Иосифа Семашко, который в своих записках императору обосновывал необходимость слияния униатов с православием и борьбы с полонизацией. Ограничительная политика российского правительства относительно местной шляхты, запрет на некоторые государственные должности создавали возможности для социального успеха тех же «поповичей», или сыновей священников, которым уже не хватало приходов, чтобы продолжить занятия своих отцов. Поэтому большинство православного духовенства, как и местная православная шляхта и мещанство, достаточно охотно воспринимали и поддерживали идеологию «западноруссизма».
Одним из главных теоретиков и пропагандистов этой иделогии стал уроженец Гродненщины известный историк и публицист Михаил Коялович. М. Коялович имел достаточо четко выявленную западнорусскую идентичность и понимал под Западной Россией Беларусь и Украину: «Под именем Западной России нужно разуметь не одну Белоруссию или Литву, а вместе с ними и Малороссию, т.е. нужно разуметь ту страну, которая лежит на запад от Днепра и юго-запад от Двины до границы Царства Польского и Австрийской империи» [168]. В публицистических текстах М. Кояловича в начале 1860-х гг. проявляется своеобразный «западнорусский» патриотизм. Элитой «западнорусского» народа он считал местное православное духовенство, которое должно выполнять свою историческую миссию. Так, в 1863 г. на страницах «Литовских епархиальных ведомостей» М. Коялович рассуждал на тему исторического призвания «западнорусского» духовенства, которому, оно, однако, пока не соответствовало. Коялович писал об оторванности, в том числе и языковой, приходских священников от своих собственных прихожан: «.. .видя в нем (священнике. — С.Т.) русское,но не полное,он (народ. — С. Т.) ставит его в один ряд с чиновниками, а видя в нем польское — зачисляет в разряд панов. А так как народ не считает своими братьями ни чиновников, ни панов... не мог считать своими братьями также и священников» [169]. Причина оторванности духовенства от народа, по мнению Кояловича, состоит в том, что священники не желают обращаться к народу на его родном языке. После крестьянской реформы 1861 г. православному духовенству, как считал профессор, «необходимо было отбросить и внешнее великорусское, похожее на чиновничество, и шляхетское польское, еще более чуждое для народа <...> Тут необходимо стало показать народу его чисто родное или показать совершенную пустоту» [170]. Однако православное духовенство Западных губерний не смогло дать ответ на этот вызов времени и найти в себе силы обратиться к прихожанам на их родном языке: «Но что же вышло? Неужели в эти минуты жгучей народной жажды к живому народному слову не нашлось людей, которые оправдали народное доверие и любовь к себе... Я достоверно знаю, что во многих местностях Западной России есть такие достойные православные священники, особенно в Малороссии и в серединной части Белоруссии... Но к великому сожалению, они все вместе — очень не многочисленны» [171]. Таким образом, Коялович в данной статье по сути ратовал за введение белорусского и украинского языков в православные храмы и в определенной степени противопоставлял «западнорусское» духовенство как польской шляхте, так и великорусскому чиновничеству. Но возможностей для самостоятельного политического развития Западной России Коялович не видел: «Было в Западной России некоторое время, что тамошние образованные люди, усвоившие польскую цивилизацию, пробовали самостоятельно взглянуть на свою сторону. Это было во времена Виленского университета, который страшно полонизировал Западную Россию, так полонизировал ее, как не полонизировали ее никакие польские неистовства во времена Польского государства, но который, по естественному порядку вещей, развивал также в немногих личностях и противоположное направление. Вследствие этого в Западной России начала образовываться небольшая партия польских людей, которые приходили к сознанию, что и сами они не поляки, а тем более не польский — народ их страны. Они задумали возстановить (в науке) самостоятельность Западной России, основали они ее на следующих началах. Они взяли старую идею политической независимости Литвы и полагали, что Западная Россия может выработать эту самостоятельность при той же польской цивилизации, только с той особенностью, что цивилизация эта должна проникать в Западную Россию свободно, естественно, без всякого насильственного подавления местных народных особенностей. Так, это теория высказывается довольно заметно в трудах Даниловича, в истории Литвы Нарбута и в сочинениях Ярошевича "Картина Литвы". Теория эта слишком шатка. Политическая самостоятельность Западной России невозможна и еще более невозможна, если можно так выразиться, при польской цивилизации. Тогда эта самостоятельность кончилась тем же, чем кончалась прежде — например, в половине XVI столетия, когда Литва сливалась с Польшей. Следовательно, эта теория и может иметь значение только как теория злонамеренная. Недаром ее высказывали, как слышно, недавно некоторые поляки Западной России» [172]. Идея независимости Западной Росии представляется Кояловичу опасной интригой поляков. Поэтому он пишет о «призраке» «так называемого малороссийского сепаратизма» [173]. Причем, по мнению Кояловича, Беларусь как раз может помочь малороссам избавиться от этой опасности: «В преодолении этих трудностей и вообще в изучении западнорусской жизни должна бы помочь Малороссии — Белоруссия. Подозрительных крайностей в области социальных и политических вопросов она не может иметь. Она так бедна, так убога, что не может допускать праздных теорий, отвлеченных мечтаний. Ей нужно решать только насущные, существенно необходимые, вопросы. Да и белорусское племя так близко в великорусскому, что никакой сепаратизм не может в нем иметь силы» [174]. Здесь Коялович повторяет достаточно устойчивые в этнографии и публицистике того времени тезисы о бедности, слабости и забитости белорусов: «Белорусское племя не имеет тех богатых особенностей, какими отличается малороссийское. Белорусское племя населяет среднюю часть Августовской губернии — оттуда простирается через северную половину Гродненской, юго-восточную Виленской — к северо-востоку, занимает почти всю Минскую губернию, Витебскую, большую часть (северную) Могилевской — далее не малое число его живет в Смоленской губернии и Псковской» [175]. Всего же профессор насчитывал 2 600 ООО белорусов. Приступая к описанию условий жизни «белорусского племени», Коялович полностью воспроизводит колониальный дискурс, в соответствии с которым белорусы представляются несчастными, убогими жертвами неблагоприятных обстоятельств: «Природа, кажется, собрала в стране Белоруссии все неудобные для жизни человека условия... Пески, болота, низшаго сорта лес покрывают почти всю Белоруссию. В такой стране народ не может отличаться богатыми физическими свойствами. Белорусы большей частию небольшого роста, хилы, вялы, бледны. Нередко парни и девицы раньше двадцати лет уже не имеют кровинки в лице. Благосостояние им редко знакомо... Среди песков, болот, лесов, белорусы живут, как будто на островах, между которыми иногда по нескольку месяцев не бывает никакого сообщения. В таких местах белорусы часто вынуждены заключать браки в близком родстве и доходят да страшного безобразия и уродства» [176]. Одновременно Коялович подчеркивает самобытность и нетронутость белорусской культуры: «Они действительно более сохранили свой древний быт, чем малороссы. Самая речь их более чиста, более близка к великорусскому языку, чем малороссийское наречие» [177]. Вспоминает профессор и литвинов (литовцев), которые рядом с белорусами «живут рядом с незапамятных времен и в большой дружбе, которую и теперь можно видеть» [178]. Таким образом, отношение к литовцам у Кояловича куда более дружественное, нежели к полякам.
163
Шейн П. Материалы для изучения быта и языка русскаго населения северо-запад— ного края. Т. 2. СПб., 1902. С. 88.
164
Там же.
165
Там же.
166
Піваварчык С. Стэфан Пашкевіч аб «простанародном наречии»: лес беларускага святара сярэдзіны XIX ст.// Białoruskie Zeszyty Historyczne. 1999. № 1(11).С. 179-185.
167
Цвікевіч А. Западноруссизм. Нарысы з гісторыі грамадскай мыслі на Беларусі ў XIX i пачатку XX ст. 2-е выд. Мінск, 1993. С. 7.
168
Коялович М. Лекции по истории Западной России. М" 1864. С. 3.
169
Коялович М. Историческое призвание западно-русского Православного Духовенства // Литовские епархиальные ведомости. 1863. № 2. С. 65.
170
Там же. С. 66.
171
Там же. С. 66-67.
172
Коялович М. Лекции по истории Западной России. С. 24.
173
Там же. С. 25.
174
Там же. С. 27.
175
Там же. С. 40-41.
176
Коялович М. Лекции по истории Западной России. С. 41-42.
177
Там же. С. 43.
178
Там же. 47-48.