Loving Longest 2

— Мне трудно будет к этому привыкнуть, — сказал Фингон.

Он встал — встал с трудом, у него не было с собой трости: Фингон всё-таки ухитрился тайком оставить её там, на тропе, за дубом — хотел попробовать походить без неё.

Она, заботливо положив голову Финголфина на свой платок, тоже встала.

— Прости меня, Финдекано, — снова сказала она. — Мне нечем искупить свою вину перед тобой и твоими братьями и сестрой. Разве что… Ты знаешь, Майрон попросил твоего отца, чтобы через полгода он снял с твоей ноги штифты, и сказал, что решётку на голове можно убрать уже сейчас. Но думаю, можно обойтись без этого.

Она обняла его.

Он хотел было воскликнуть — «нет, не надо!» — но не успел.

Послышался страшный, чудовищный звон, звон, который разнёсся по всему Средиземью, а может быть, был слышен и в Амане.

От боли Фингон на мгновение перестал существовать; он умер бы, если бы это длилось больше, чем доля мгновения, но это действительно было лишь мгновение. Он почувствовал в это мгновение, как треснули кости её рук, почувствовал щекой, как на мгновение исказилось лицо.

Варда отпустила его и осторожно сняла с его головы серебряную решётку-шапочку, потом нагнулась и сняла штифты, удерживавшие его ногу. Было почти не больно.

Фингон ощупал себя, провёл рукой по волосам, которые — хотя и по-прежнему короткие — сейчас показались ему уже снова тугими и густыми.

И тут вдруг он покраснел, взглянул на неё и сбивчиво спросил:

— Когда родился мой сын, Майрон изменил моё тело… потом я стал прежним, до того, как меня искалечили, а сейчас — сейчас я, кажется, такой, каким меня сделал Майрон. Когда у меня родился сын. Я не то чтобы… — Он смутился и замолчал и с удивлением увидел, что она тоже смущена.

— Awākyar-ā, Spindekāno (извини, Финдекано), — выговорила она. От растерянности она перешла на праэльфийский язык, который, конечно, был ему понятен. — Просто мне так было удобнее…

Он ничего не сказал, но подумал:

«Почему же так удобнее? Что она хочет сказать? Я сама такая? Или: мы все такие?» — но вслух этого, конечно, не произнёс.

— Ну ладно, беги домой, дитя, — сказала она, — отец навестит тебя, когда проснётся и придёт в себя.

И он действительно побежал, он бежал изо всех сил, пока не добежал до дома, не увидел недоумевающего и испуганного Майтимо, который только что нашёл оставленную им трость и собирался бежать за ним, не подхватил его, такого высокого, большого и тяжёлого, и не поднял в воздух, и не закружил. А Майтимо не отрывал взгляда от его лица, которое снова стало совсем прежним, совсем родным и милым.

— Ах, Майтимо! — воскликнул он. — Ах, Майтимо!

И ничего больше сказать так и не смог.

Awākyar-ā, на мой взгляд, должно быть праформой квенийской основы avatyar- «прощать».

Впереди ещё одна маленькая глава своего рода романтической комедии и эпилог со странноватым флаффом;)

====== Глава 51 и последняя, из которой мы узнаём, что Маэдросу больше никогда не придётся охотиться ======

He, like Melkor, practically never is seen or heard of outside or far away from his own halls and permanent residence. Why is this? For no very profound reason.

J.R.R. Tolkien

Его (Манвэ), как и Мелькора, практически никогда не видно и не слышно вне или вдали от его собственных залов и постоянного места жительства. Почему бы это? Да без особых причин.

Дж.Р.Р. Толкин

Элеммакилу показалось, что за последние два дня, с того момента, когда Келегорм понял, что братья простили его, приняли и не держат на него зла, ему стало настолько лучше, что раньше на это потребовалось бы несколько недель или даже месяцев.

Сейчас они обедали. Келегорм влюблённо смотрел на старшего брата и даже на какое-то мгновение перестал есть.

— Послушай, — обратился он к Маэдросу, — давай поедем на охоту завтра! Или сходим. Я хожу пока не очень быстро, но тут есть хорошие места…

— Как, — вскинулся Элеммакил, — ты опять будешь убивать бедных зверюшек, Тьелко?

— А что, нельзя? — недоуменно воззрился на него Келегорм. — Ты что, сам никогда не охотился?

— Да, но… — Элеммакил замялся.

— Ну ты ведь мясо ешь? — спросил, смеясь, Келегорм, и вдруг осознал: нет, Элеммакил не ест мяса! Там, в Ангбанде, Элеммакил готовил блюда из яиц, но мяса на их столе никогда не было. Келегорм относил это за счёт того, что мяса там просто нельзя было достать, но и потом, когда они жили в доме Аредэль, а потом — у Найнет и Элринг, Элеммакил не готовил мясные блюда, отказывался разделывать туши животных, которые ему приносили, отговариваясь неумением, и под разными предлогами никогда не клал куски мяса на свою тарелку.

Келегорм потряс головой: нет, это уже как-то совсем странно!

— Элеммакил, но почему?

— Понимаешь, Тьелко, мне столько лет пришлось стоять на страже врат Гондолина. Пришлось лишать жизни детей Илуватара — и Старших, и Младших. Убить нескольких невинных людей и охотников-синдар, чтобы сохранить нашу тайну. Я истерзался, месяцами не мог ни спать, ни есть. Только и думал о том, что их, может быть, ждали дома дети или отец с матерью. Но отказаться у меня не получилось: Тургон сказал, что только мне, своему двоюродному брату, может доверить эту обязанность. Я потом решил, что могу сделать с этим только одно — перестать убивать тех, кого я могу не убивать: животных. Мне стало чуть легче. Я потом поделился этим с Фингоном, он меня поддержал, и он думает так же.

— Да, — ответил Фингон, — с некоторых пор я тоже перестал убивать животных.

Майтимо в удивлении развёл руками. Да, он замечал, что Фингон отдельно готовит для себя овощи (и очень вкусные), да, он обижался, когда Фингон отказывался ехать с ним на охоту, отговариваясь занятостью и усталостью, но… как же он мог совсем этого не понимать?!

— Прости, Майтимо, — Фингон улыбнулся ему, извиняясь, — я, наверное, буду в этом вопросе согласен с Элеммакилом. Заставлять тебя самого бросать любимое развлечение я не буду, но, надеюсь, моё собственное решение тебя не слишком огорчит.

— Ты знаешь, Финьо, — сказал Маэдрос, поцеловав ему руку, — я думаю, что это не очень большая плата за то, чтобы всё время быть с тобой.

— Да, я тоже так думаю, — храбро поддержал его Келегорм и посмотрел на Элеммакила. — Раз тебе так неприятно, не буду больше убивать зверюшек.

— Ладно тебе, Тьелко, ты не выдержишь, — Элеммакил шутливо хлопнул его по плечу.

Келегорм вспомнил жуткие голоса и предсказания птиц в зимнем лесу: «Келегорму Светлому больше никогда не придётся ездить на охоту!.. Ты видел эльфа в жёлтом кафтане с красным поясом?..» — говорили они о Гватрене — о Фингоне. — «Если он ещё раз встретится с рыжеволосым, тот тоже больше никогда не сможет ездить на охоту!».

Ну кто бы мог подумать, что предсказание сбудется так буквально — и окажется таким безобидным!..

Тургон вернулся к ним совсем прежним — собранным, сдержанным и деловым. Фингон был рад, что у брата всё хорошо, рад, что они теперь снова разговаривают друг с другом: но всё-таки в глубине души Фингон его побаивался. Он думал, что за то время, пока он общался с ним как Гватрен, у Тургона в душе наверняка накопились какие-то обиды, что несмотря на счастье от того, что он, Фингон, всё-таки выжил, у Тургона есть за что его осудить. И на второй день после его приезда, за ужином опасения всё-таки оправдались.

— Мне нужно с тобой очень серьёзно поговорить, — сказал Тургон старшему брату. — Без свидетелей.

— Да, конечно, а где? — спросил Фингон.

— Там за берёзами есть старая баня, там нам никто не помешает, — ответил Тургон. — Сразу после ужина пойдём и поговорим.

Майтимо с тревогой смотрел на них. Уже спускалась ночь, к невысокому крыльцу подкрадывался белый туман. Вид у Фингона был такой виноватый и обречённый, что Майтимо хотелось подбежать к нему, схватить и утащить в дом. Но он покорно последовал за Тургоном. Майтимо трудно было даже представить, насколько виноватым Фингон должен себя чувствовать перед братом, поэтому он не пытался отговаривать его от этой беседы, но…