Loving Longest 2

Фингон шумно выдохнул, и Маэглин, к своему несказанному удивлению, увидел слёзы на его глазах.

— Ломион, я столько раз убирался в комнате твоей матери. Она… такая же как ты, безалаберная, всё теряет, бросает вещи на пол… Так же везде валяются огрызки от яблок, ленточки, булавки, свистки, рыболовные крючки… Я тогда почувствовал, что ты, несмотря на все мерзости, которые ты натворил за последний год, всё-таки так похож на неё. И что ты в глубине души остался таким же. Бестолковым, иногда очень жестоким ребёнком — разве не жестоко со стороны твоей матери было оставить нас, чтобы странствовать одной? Ребёнком, которому нужны были оба родителя. Я люблю Тургона; я тебя всей душой ненавижу за всё, что ты сделал с ним. Но и сестру я тоже люблю; уж не знаю, стала ли бы она сейчас молить меня за твою жизнь, если бы знала, в какой ты опасности. Ты всё равно для меня родной. Я не могу лишить тебя жизни, Ломион. Я просто прошу тебя нас покинуть и уйти, чтобы никто из нас никогда больше тебя не встречал. Куда-нибудь на восток, за Гелион и Синие горы. Я приговариваю тебя к вечному изгнанию. Как видите, — он вздохнул, — я не могу быть королём, ибо не могу быть беспристрастным и оценивать поступки, а не личности. Я и мой средний брат хотели бы передать власть над Средиземьем, если она ещё есть у нас, моему сыну Артанаро и нашему младшему брату Аракано. Артанаро, — он обратился к Гил-Галаду, — я надеюсь, ты поможешь своему дяде.

Фингон встал и ушёл, не глядя на Тургона и на потрясённых эльфов.

— Не ожидал, что Фингон тебя пожалеет, — сказал Эолет.

— Ну вот, — ответил Маэглин. — Сам не ожидал. А… а матушка как? — спросил он тихо. — Мне дядя Аракано сказал. Мне хоть посмотреть на неё можно?

Эолет и Тургон переглянулись. Оба боялись одного и того же: если Аредэль увидит Маэглина, она всё-таки может его вспомнить — как и всё остальное.

— Я против, — заявил Эолет, — но спроси у Эолина. Я один такое решать не могу.

— Папа, она ведь не против теперь остаться с тобой, или как? Я ведь могу её с тобой оставить? А, папа?

— Можешь, — кивнул Эолет. — Мы с ней хотели бы уехать куда-нибудь подальше. Ей сейчас нравится жить в лесу. Поживём отдельно, пока всё не успокоится. Может быть, тогда можно будет вернуть ей память. Но я думаю, для этого должны пройти годы, Маэглин. Прости.

— Ну ладно, — сказал Маэглин, — тогда я пошёл. Дедушка сказал — мне надо найти Даэрона.

Никто не понял, что он имел в виду.

Майтимо увидел, что Фингон, опираясь на подлокотники кресла, оглядывается по сторонам, и вдруг понял — он ищет свою трость.

— Возьми меня под руку, — сказал он. — Потом я тебе сделаю новую трость, хорошо?

За эти дни Майтимо не раз вспомнил Финрода; вспомнил, как он сам тогда, в Амане, удивлялся, как тот может любить хромую, изувеченную Амариэ. Вспоминал, как дедушка Финвэ, объясняя ему, что такое болезни, рассказывал, как ещё в Эндорэ убил больного, хромого оленя и как, несмотря на голод, не стал его есть — было противно. И как в последние годы в глубине его души всё больше и больше зрело отчаянное желание — вернуть Фингона любым, действительно любым — увечным, изуродованным, обездвиженным, и посвятить всю жизнь заботе о нём…

Гил-Галад ещё раз обнял их обоих; он приехал лишь пару часов назад, утром, и у него пока не было возможности побыть с родителями.

— Матушка, — сказал Гил-Галад, — я так хочу тебя поблагодарить. За спасение Арголдо.

— Да ладно, — отмахнулся Фингон.

— Я сразу понял, что это ты, — настаивал Гил-Галад.

— Как же это? — спросил Майтимо.

— Я ведь тогда, в Гаванях, был внизу башни, — пояснил Фингон. — Было практически темно, но вверху, на башне, горели огни — в комнате Маэглина и в комнате Аракано, я как раз смотрел туда, хотел хоть мельком увидеть брата ещё раз. И тут я услышал шум наверху, а потом Финарфин вышвырнул Арголдо с балкона. Я перепугался до смерти: мне сначала показалось, что это ты, Гил-Галад. Потом я увидел, что это твой друг. Он уцепился за какую-то трещину в стене, но я видел, что он сейчас упадёт. Башня выше второго этажа была деревянная; каменная кладка начиналась где-то на фут ниже того места, где он повис. Мне не пришло в голову ничего лучше, как выстрелить из лука ему в ноги — чтобы удержать на стене. Стрелять выше, в руку или плечо, я побоялся — ведь уже была ночь. Днём я мог бы: ему было бы очень больно, но у него был бы шанс выжить. Одна стрела попала выше, другая всё-таки прибила к стене его сапог… Я хотел побежать во дворец и позвать на помощь, даже рискуя выдать себя, но тут появились вы с Гельмиром.

— Да, — сказал Гил-Галад, — он немного поцарапался и вывихнул ногу, но зато не разбился. И по тому выстрелу я понял, что это ты. Я не знал, как ты теперь выглядишь — хотя и знал, что ты жив.

Майтимо отвёл глаза. Он понимал, что всё не могло быть иначе, но в глубине души у него всё-таки таилась печаль. Он готов был проклясть и Фингона, и Гил-Галада за то, что никто не сказал ему, что Фингон жив — и не знал, что было бы для него самого больнее и горестнее: думать, что Фингон погиб или знать, что он жив и навеки остался в полудобровольном, как он сам теперь понимал, плену.

— Да, вы с Гортауром действительно всех обманули, — сказал Майтимо, чтобы скрыть волнение. — Он выдавал тебя за Гватрена и за Квеннара…

— Так я и есть Квеннар, — сказал Фингон. — Квеннар Исчислитель — это я. Это мой псевдоним.

— Как это?! — Майтимо помотал головой. — Не верю! Не может быть!

— Да, Майтимо, это я, — Фингон улыбнулся и развёл руками. — Я очень любил говорить о былом с Перворожденными эльфами и с Валар. А у нас в семье никто не интересовался историей Арды, кроме Феанора. Мне всегда было за себя как-то неудобно, и поэтому я выбрал себе псевдоним — «Квеннар», «Рассказчик».

— Подожди, так это тебя имел в виду Финарфин? — воскликнул Майтимо. — Он сказал — «догадайся, с кем Феанор обменивался записочками…»

— Боюсь, что да, — смущённо улыбнулся Фингон. — Сначала я боялся Феанора, но когда он понял, что я действительно разбираюсь в том, о чём пытаюсь писать, мы стали общаться на равных. А Гортаур был прав, Финарфин всегда во всём видел какую-то пошлость. Мы с Феанором стали друзьями, несмотря на разницу в возрасте и на его тяжёлый характер. У самого Феанора никогда не было терпения написать пространное сочинение, зато он помог мне привести в порядок мои заметки. Боюсь, что чтение их отчасти пробудило в нём воспоминания о прошлой жизни — хотя, конечно, рано или поздно это всё равно случилось бы. Никто не знал о том, что «Анналы Амана» и некоторые другие исторические труды написаны мной — только отец и Тургон, из твоих братьев — Карантир и ещё пара знакомых, в том числе Пенлод. Ну, и Маэглин, конечно, всегда это знал, поскольку я обучал его довольно долго и не мог от него скрыть ни своих знаний, ни того, что некоторые из книг, по которым он учился, написаны мной…

Этим вечером они снова остались одни. Это никого не смущало; не смущало теперь уже и их самих, хотя за окном они слышали чьи-то голоса, смех, пение. Их обоих только радовало, что это голоса тех, кого они любят.

Все эти дни Майтимо обращался с ним бережно, как со стеклянным. Он кормил его, переодевал, даже мыл; как ни уверял его Фингон, что уже давно в состоянии сам заботиться о себе, ему, в конце концов, пришлось сдаться. Но всё-таки он должен был признаться перед самим собой, что эта физическая забота, это тепло, эти лёгкие, ласковые прикосновения успокаивали его. Больше не повторялось страшных, тяжёлых сцен, какие были у них в первые два-три дня, когда Фингон к несказанному ужасу Майтимо попытался тайно покинуть всех и уйти.

Майтимо пока не зажёг света; он был рядом, встал на колени у постели и спросил:

— Я хотел у тебя узнать… просто хотел знать, не — не случилось ли с тобой там чего-то плохого…

Фингон понял, что он имеет в виду и ответил — резче, чем хотел:

— Нет, меня никто не насиловал, если ты это имеешь в виду. Можешь не ревновать. Я же знаю, какой ты ревнивый.