Loving Longest 2

Он навалился на клетку, но сил его искалеченной руки, его локтей и плеч не хватало — он не мог упереться как следует в прутья.

«Это всего лишь моя гибель, — подумал он, — это всего лишь я, одинокий, ненужный, тот самый я, которого я сам только что собирался убить. Я готов был убить себя, не расставаясь с Камнем. Но так и так — мне конец».

Майтимо ещё раз со стоном надавил плечом на решётку.

— Оставь меня, — сказал Гватрен. — Дверь там толстая, без ключа с той стороны её не откроешь, тем более — отсюда. К тому же тут, внизу, сейчас так трясло землю, такой был грохот, что мне кажется, проход с той стороны уже завален. А эта решётка…

— Всё равно, Гватрен, — ответил Майтимо. — Мне всё равно. Я пришёл сюда, чтобы умереть.

— Умереть?! — воскликнул Гватрен с ужасом. — Но почему?! Ведь ты получил Камень Феанора! Ты почти исполнил свою Клятву. Ты и твои братья… Где они?..

— Всё равно, — ответил Майтимо. Он не мог объяснить. — Второй камень из короны сейчас у Маглора. Но это не имеет значения. Всё равно — всё безразлично. Бесполезно, понимаешь?

— Но ты мог бы… — Гватрен замолк.

Действительно — что Маэдрос «мог бы»? Ведь он сам — как Квеннар — написал ту самую статью о Клятве; ведь он сам считал, что исполнение Клятвы бесполезно и невозможно, даже если камни будут отняты у Моргота.

— Я ещё раз попробую, Гватрен, — сказал Майтимо. — Я попробую ещё раз.

И он изо всех сил отбросил обломок короны Мелькора вместе с Камнем прочь, в сторону, — он сам не знал, куда.

— Зачем? Зачем, Майтимо? — почти закричал Гватрен, бросившись к нему — на решётку.

— Мне всё равно умирать, так почему бы не попробовать спасти хотя бы одну жизнь за все те, что я погубил? — ответил Маэдрос. — Хоть бы и твою.

Он вцепился левой рукой в решётку и почувствовал, что так она поддаётся, отогнул ещё, упёрся плечом в соседний прут. Теперь он и сам оказался в клетке, разогнув прутья, протиснувшись через них.

Он протянул Гватрену руку, и тот робко взял её.

— Ну что, — Майтимо криво улыбнулся Гватрену, — давай выбираться отсюда?

Они услышали странный, громкий и одновременно подавленный, приглушённый, прокатившийся по всей долине звук, звук, похожий на стон, на треск. Оба почувствовали какой-то безотчётный страх.

Маэдрос оглянулся; он высунулся из клетки, запрокинул голову и посмотрел вверх, на вершины Тангородрима. Он помнил их; теперь он видел, что помнил их другими и постепенно, с ужасом понял — почему.

Величественные пики, покрытые сверкающим зелёным льдом, горящие алыми слюдяными иглами утёсов, теперь стали на десятки футов ниже. Сплошная неровная чернота, перекрытая выгоревшими железными структурами, качающимися мостами, на которых кое-где — он смог увидеть это своим эльфийским зрением — метались фигурки орков; провалы с осклизлыми деревянными башнями шахт над ними, пыльные отвалы породы, грязные ручьи ядовитых жидкостей, вытекавшие в свинцовые трубы из квадратных, злых, уродливых, с крошечными окошками бараков-мастерских, которые он так хорошо помнил — и никак не мог понять потом, оказавшись на свободе, где же они находились.

«Это всё Майрон сделал вершины такими. Красивыми. Пугающими. А гора Мелькора — она вот такая», — подумал он.

И вслед за этим пришло осознание:

«Майрон умер».

Майтимо не хотел верить, но пришлось. Майрон умер, и его магия рассеивалась. Последние призраки ледяных игл на глазах у него таяли над пыльными вихрями шахт.

Пол клетки задрожал у него под ногами; Майтимо стал валиться назад; он подхватил Гватрена, безотчётно прижав его к себе; тот на мгновение попытался вырваться. Майтимо в лицо дыхнул горячий ветер, он зажмурился, открыл глаза, посмотрел перед собой, и —

— и —

— в его объятиях был Фингон.

Его нельзя было не узнать. Он изменился, но его нельзя было не узнать. Лицо было измождённым, осунувшимся, таким же, как в первые годы после рождения Гил-Галада, и в нём что-то непонятно, неуловимо исказилось. Его удивительные, длинные, ниже пояса локоны исчезли. Голову охватывала серебряная решётка-сетка, через которую пробивались короткие, с палец, чёрные прядки. Майтимо опустил глаза, и увидел, что его ногу сжимают по бокам два длинных стальных стержня. Через какое-то мгновение Майтимо осознал — нет, это не орудия пытки: он понял, что решётка удерживает на месте куски разбитого черепа, что стержни скрепляют изломанные кости ног.

Понял, что Майрон по каким-то своим причинам решил сохранить Фингону жизнь.

Решил скрыть его от Мелькора, изменив его облик.

Он ничего не мог сказать. Он долго молчал, не отпуская его. Фингон по лицу Майтимо понял, что тот теперь узнал его. Майтимо видел, как его зрачки расширились от страха, и, может быть, боли, но на лице Фингона не отразилось почти ничего.

Майтимо так отчаянно боялся снова потерять его, причинить боль, напугать, отвратить от себя, что ему удалось удержать охватившее его в первую минуту оцепенение и под его покровом он невероятным усилием воли подавил рвавшиеся из груди крики, подступавшие слёзы, злость, безумие, ужас при мысли о том, что могли с ним сделать.

Сказать он, наконец, смог только одно — то единственное, что всегда хотел:

— Я люблю тебя, любимый. Я люблю тебя, что бы ни было. Я тебя очень люблю. Я так счастлив видеть тебя. — Он осторожно, нежно провёл кончиком пальца по его бровям, по векам, уголкам глаз, как он всегда любил это делать. Потом прикоснулся губами ко лбу, чуть ниже стального ободка решётки, почувствовав носом холодный металл. — Я тебя очень люблю, Финьо. Прости меня за всё. Только не бойся, пожалуйста, я сейчас помогу тебе. Я всё для тебя сделаю. Можно?..

Майтимо осторожно, робко обнял его; вернее, это ему так казалось. Фингон замер, почувствовав вокруг себя его жаркие, нерушимые объятия, снова ощутив, как Майтимо сильно давит на него локтем искалеченной правой руки. Фингон тоже обхватил его руками, вцепился в него; его острые, как всегда, ногти вонзились Майтимо в спину сквозь изодранную рубашку.

Майтимо скорее почувствовал, чем услышал:

— Правда любишь?..

— Да, да, да, Финьо. Всё это время. Хотя и думал, что тебя больше нет, и я, скорее всего, никогда и нигде тебя не увижу.

— Я всё время думал, что когда ты узнаешь, где я и что я, ты возненавидишь меня. Не простишь никогда. Никогда.

— Финьо, я могу тебя только любить, и ничего больше. Только любить тебя без памяти. Где же твоя трость? У тебя же была трость, я помню. Тебе без неё тяжело будет идти. Хочешь, я попробую тебя понести? Пойдём?

Майтимо вёл и тащил его наверх; идти вверх было труднее, чем вниз; ему показалось, что Фингон несколько раз терял сознание. Они добрались до большой плоской скалы, где почувствовали себя на несколько мгновений в безопасности; Майтимо усадил его, снова осторожно прижал к себе — и всё-таки не выдержал и отчаянно, безостановочно заплакал, уткнувшись лицом в его плечо. Под его руками плечи Фингона тоже вздрагивали, но ему показалось, что у того уже нет слёз.

— Ты… ты тогда, когда приезжал к нам зимой, — выговорил Майтимо, — ты вернул мне моё кольцо. Ты хотел сказать, что между нами уже ничего… ты его действительно вернул?

— Нет, нет, — сухим, хриплым голосом ответил Фингон, — нет, я просто хотел, чтобы у тебя осталась хоть какая-то память обо мне. Подумал, что, может быть, тебе его захочется его иметь, раз ты отказался от своего ожерелья. Оно здесь, на мне сейчас, — он расстегнул пуговицы на высоком вороте, и Майтимо увидел цепочку, которую когда-то сделал сам. — Ты ведь не мог его тогда взять у меня, я понимаю. Я повел себя с тобой грубо. Но ты меня тоже обидел. Сказал, что моё слово ничего не стоит. Разве можно так говорить тому, кого ты совсем не знаешь?

— Спасибо, что вернул мне кольцо, хотя мне и было больно, — Майтимо осторожно погладил его волосы, чувствуя металлические полоски решётки, — у меня не было ни одной ночи без кошмаров с тех пор, как я потерял ожерелье. Ни о чём другом думать не мог, только о том, что утратил последнюю память о тебе. Думал, неизвестно, сколько я ещё проживу — без этой памяти.