Loving Longest 2

— Мы нашли его сердце. — сказал Олофантур и протянул Варде серебряную звезду.

— Пусть наш брат хранит мир на этой земле, — ответила она.

И стоя перед ямой, куда Ирмо Олофантур вылил содержимое котла Силиндрин вместе с тремя тусклыми белыми жемчужинами, Варда бережно опустила туда серебряную звезду. А в другую Ульмо опустил семь золотисто-белых слитков странной формы, которые, как сказал ему Оссэ, он нашёл где-то в дальнем южном море среди обломков Хелькара.

— Это был призрак, Тилион, — повторила Эстэ. — Никто не убивал её, потому что её никогда не существовало.

— Не может быть, — сказал Тилион. — Я же сам её видел. Не раз.

Эстэ снова отчаянно попыталась открыть глаза, но так и не смогла. Тилион увидел, как из-под её закрытых век, из-под длинных ресниц текут слёзы.

— Илинсор, это правда. Как только он потерял сознание — когда я усыпила его, она исчезла, её украшения рассыпались по песку… Он просто выдумал её.

«Какое счастье», — подумал Намо Вефантур. Вместе с остальными он зачарованно смотрел — сколько времени прошло? — как вырастают Деревья. Может быть, всё не так плохо, как ему казалось. Он сам был против переселения эльфов сюда, но вдруг в этом светлом, уютном мире всё-таки не будет страданий? Ему мечталось, что Чертоги навеки останутся пустыми. Намо жалел Ниэнну: порой ему невыносимо тяжело было видеть, какую боль доставляют ей страдания живых существ. Но наблюдать горе разумных тварей будет ещё хуже.

Он спустился в самый низ Чертогов, в густой, волнистый тёплый туман, похожий на старое стекло. Он поднял голову и почувствовал где-то далеко вверху корни Деревьев. Почему-то от этого у него исчезло чувство покоя и надежды, которое он испытывал до сих пор. Он поднял руку, как будто отсюда, снизу, корней можно было коснуться, и тут же отдёрнул её.

Тогда в самом низу он увидел нечто странное. Там, где был когда-то глубокий грот с чем-то вроде чёрной скамьи, появилась стена. Нет, понял он, присмотревшись, — это не стена, это занавес. Это тканый, тёмно-алый занавес с золотыми и серебряными узорами; это были только что возникшие Деревья, Лаурелин и Тельперион. А около занавеса стояла незнакомая ему девушка. На вид чуть постарше его самого, она была одета в тяжёлые тёмно-бордовые одежды, затканные золотыми листьями. Её белые волосы спускались почти до земли, заплетённые в две косы. Косы были украшены подвесками из листьев, и, казалось, они колеблются, как нежные ветви ивы.

— Кто ты? — спросил он.

— Меня зовут Вайрэ, — ответила она. — Я тку. Создаю картины.

— Что это? — спросил он.

— Это занавес. Не всем стоит видеть то, что за ним. На нём я изобразила то, что за ним. Если знаешь, можешь догадаться, что именно. Лучше не знать. И сами Деревья — это изображение.

— Дай мне взглянуть, — попросил он.

Она с минуту помедлила, потом слегка отодвинула занавес. Он заглянул туда.

Душа Макара, пришедшая сюда, выглядела ещё хуже, чем его останки, ибо на ней запечатлелась боль, которую он испытывал, когда из него заживо вырезали кости и сердце. Весь его облик был странным, чудовищным образом перекручен и искажён; перерубленный позвоночник колом торчал из спины, а из дыры в середине лба облаком вилась по воздуху, уходя вверх, чёрно-синяя жидкость.

— Кто сотворил это?

— Ты же знаешь, — сказала Вайрэ. — Ты знал, что она это сделает, ещё когда вы нашли его здесь, когда он лежал без чувств на западном берегу. Разве нет? Может быть, вы уже это сделали с ней. Может быть, сейчас он умер не во второй, а в третий раз? Как ты думаешь?

— Закрой его, — сказал он.

Тилион стоял в тени садового лабиринта, прижавшись к огромному камню; в нём были вырезаны странные кружевные узоры, и иногда в этом кружеве вспыхивали фиолетовые огни. Всё кругом — и лунно-белые цветы, и мягкий песок, и его собственные руки — казалось ему залитым сверкающей кровью. Он вспоминал, как опускал серебряную чашу в чудесный котёл, чтобы вылить перламутровую жидкость в корни Тельпериона, и как её серебряный блеск ослеплял его ум до какого-то странного, оглушающего звона. Теперь он знал, что это было — но легче ему не стало.

И однажды Ниэнна попросила у него чашу с этой жидкостью…

— Илинсор, — услышал он.

Он обернулся; в колеблющейся сети лиловых отсветов он увидел чьи-то тонкие очертания; сначала ему показалось, что это Мелькор, и он замер от страха. Сходство действительно было огромным: чёрные волосы, большие зелёные глаза, тонкие, длинные пальцы, узкие белые ступни. Белая рубашка до колен, вышитая жемчужными и хрустальными бусинами, узкий чёрный пояс; на плечи накинут тяжёлый коричневый платок.

И теперь он был выше ростом; у него не было выпуклого девичьего лба, мягких щёк, пушистых завитков на висках. Теперь это была не девочка с синей лентой в волосах, а печальный юноша. Не сестра, а младший брат Манвэ и Мелькора.

— Ниэнна, — прошептал Тилион.

— Ты теперь всё знаешь, Илинсор. Я больше не пытаюсь ничего исправить. Если даже ты расскажешь правду тому, кто послал тебя, это ничего не исправит. Макар, хоть и умер здесь первым и открыл врата в Чертоги, не пожелал стать повелителем того мира; он лишь просил нас оставить его в покое. Но мы не смогли.

— Ты дала Мириэль кровь Макара? — спросил Тилион.

— Да, я. Я могла не делать этого — он ведь, наконец, согласен был вернуться, согласен был на время забыть, кем он был; он хотел быть сыном Финвэ, и он хотел быть сыном Мириэль. Пытаясь что-то исправить, делаешь только хуже. Что суждено, то суждено. Иди, Илинсор.

Фигура в белой рубашке уже почти исчезла во тьме; Тилион спросил:

— Почему ты?..

— Теперь у меня нет супруга. Нет больше смысла казаться тем, что в этом мире называют женщиной, — ответил его собеседник.

Майрон молчал. Он не сказал ни слова, не попрощался с Тилионом, и ещё некоторое время после его ухода молча смотрел на строки надписи.

Сказать, что Майрону не понравилось то, что рассказал Тилион — значило не сказать ничего.

— Это всё-таки очень странно, Майрон, — сказал Гватрен. — Я ведь задавал себе тот же вопрос, что и Эстэ: почему он поддерживал иллюзию её присутствия? Ведь это очень трудно.

— Знаю, трудно. Я делал такое, — Майрон кивнул. — Во время Битвы Бессчётных слёз. Мелькор ведь хотел непременно присутствовать на поле боя. И это потребовало от меня огромных усилий. Ниэнна была права: именно поэтому Макар не мог сопротивляться и именно поэтому он впал в беспамятство, когда первый раз «погиб» от руки Аулэ.

— Зачем он выдумал себе пару? — спросил Гватрен. — И почему это была именно сестра, а не жена, не брат?

— Макару было слишком одиноко. Думаю, часть его не хотела идти сюда, в Арду, — сказал Майрон. — И ему трудно было без неё жить. Как там говорил Эол? «Одна часть меня хотела жить, другая — нет. Моя душа раскололась»… И с Макаром случилось то же самое. А в его сознании эта вторая часть его души была именно такой: сестрой, его женским двойником. Его мягким, сдержанным и разумным вторым «я». А ты что скажешь?

— Скажу, что я был неправ, — сказал Гватрен. — Я полагал, что именно тем, что погибших Валар было двое, именно наличием второго скелета объясняется то, что Сильмариллов оказалось не три, а больше.

— Надо искать другое объяснение, — сказал Майрон. — И Мелькор должен сказать мне правду. Он же в последний раз сам мне сказал, что его Сильмариллы поддельные.

— Я бы не заговаривал с ним больше на эту тему, — Гватрен поджал губы.

«Мелькор? Должен сказать тебе правду? — подумал он. — Ах, Майрон, неужели ты так и не понял, что Мелькор не способен испытывать никакой признательности и благодарности за всё, что ты для него делаешь? Что Мелькор не способен даже на самое примитивное и корыстное „ты мне — я тебе“?! Нет, о Сильмариллах я Майрону ничего не скажу, — подумал Гватрен. — Хотя, пожалуй, теперь я понимаю, что случилось. К сожалению, есть только одно объяснение…»