Страница 136 из 176
Маэдрос закрыл глаза ладонью. Его поразила не холодность Гил-Галада, нет. Он очень хотел от сына именно такого ответа. До глубины души ранила его боль, которую он почувствовал в словах Фингона. Он не предполагал, что Фингон, которого он так любил, которого он, казалось, так хорошо знал, мог когда-либо доходить до такого отчаяния, так раскаиваться во всём, чем жил раньше.
Гил-Галад мягко провёл пальцами по его виску и легко поцеловал в лоб.
— Прости, отец. На самом деле я думаю, что только Валар могли бы тут чем-то помочь: все наши усилия бесполезны.
Маэдрос встал. Прощаться с сыном ему не хотелось, не хотелось оборачиваться.
— Спасибо тебе, — сказал Гил-Галад.
— За что? — невольно спросил он.
— За то, что дал мне жизнь.
«Да, — подумал Маэдрос, — больше меня ему не за что благодарить».
В глубине души он думал, что не заслуживал даже этого — того, чтобы у него вообще был сын. Странно, но все эти годы, когда он и Фингон тайно встречались, больше всего его мучило то, что он не мог дать этой любви дома. Ему стыдно было перед любимым за ночи, проведённые в маленьких охотничьих домиках, в палатках, на земле под их плащами, за скупые и быстрые ласки на холоде, когда они не могли даже раздеться и полностью отдать себя друг другу. В его пристанище в Химринге (которое он всегда считал временным), во дворце Финголфина или в доме самого Фингона (на дворец он не тянул, это был просто укреплённый дом-замок, даже не очень большой) им всегда почему-то было стыдно оставаться наедине, сознавая, что под той же крышей с ними находится столько народу. В таких местах их в объятия друг к другу бросали только страх или горе, и это было потом не всегда приятно вспоминать. Был один такой день в Химринге, когда он, Майтимо, чуть было не лишился рассудка из-за того, что от Маглора и его маленького отряда не было вестей больше недели. Только Фингону он мог признаться в том, что его постоянно мучает страх, что кто-то из близких, особенно братья, попадёт в плен. Он нежно любил братьев, доверял им, но почему-то был уверен, что все они, попав в Ангбанд, сломаются, что никто не выдержит больше двух-трёх дней; он заранее прощал им это. Нет, он не считал себя героем из-за того, что пережил плен: наоборот, иногда он думал, что это всё от того, что он, Майтимо, тупой и бесчувственный и только поэтому смог всё это вынести.
Сейчас он понимал, что, наверное, скоро расстанется с жизнью, с этим миром. Он стоял среди сосен, где, по словам его сына, тот в последний раз видел Фингона. Было тихо-тихо. Он перебирал самые нежные и лучшие воспоминания, словно хотел оставить их здесь. Он вспомнил маленькую сторожевую башню в почти таком же лесу, когда они с братьями только поселились на востоке Средиземья. В башне ещё никого не было, и сюда он привёз Фингона, когда закончилась их нелепая, отчаянная, смешная ссора после многих лет разлуки, когда между ними всё могло кончиться.
Вспомнил ещё и маленький охотничий домик, занесённый снегом; он тогда только-только обустроил его для них двоих. Он встретил Фингона у реки, которая ещё не замёрзла; группа людей перебиралась через брод верхом, переругиваясь и пересмеиваясь. Фингон с любопытством смотрел на них — людей из этого племени он ещё не видел. И один из них сказал что-то ужасно пошлое, такое, что Майтимо сейчас не хотел вспоминать. Фингон, взглянув на него, увидел лёгкую улыбку в уголках его рта и понял, что Майтимо сейчас хочет от него того же, чего хотел тот человек от «неё», — и как же он рассердился. Да, он знал, что Фингон добрый, отходчивый, что он всегда всё прощает, даже более серьёзные промахи с его стороны — но всё равно каждый раз думал, что это окончательный разрыв. Может быть, потому, что всё время ощущал, что их близости придёт конец. Он поехал тогда, бросив поводья, вдоль реки, не глядя вперёд. Он думал и что Фингон жесток с ним, что должен же он был понимать, что он, Майтимо, просто соскучился, но в то же время отчаянно проклинал себя. Фингон, конечно, быстро опомнился и подъехал к нему; он сам не слышал, как. Рукой в мягкой чёрной перчатке Фингон коснулся его щеки, потом поспешно снял её и неожиданно тёплыми пальцами погладил по лицу. Майтимо порывисто схватил его за пояс; они оба остановились и Майтимо прошептал ему на ухо:
— О, любимый, если я бы только мог отжечь свою душу от тела!..
Маэдрос собрал вещи. Их оказалось совсем немного — две рубашки, ещё кое-какая одежда, деревянная коробочка с туалетными принадлежностями. Ничего ценного. Разрозненные, дешевые вещи, самодельные или купленные по дороге в последние пятнадцать-двадцать лет. Всё остальное он оставил сыну и Нариэндилу, примерно поровну, какие-то мелочи незаметно отдал детям, Элронду и Элросу — не хотел, чтобы кто-то понял, что он знает, что не вернётся. Что он не хочет вернуться, не хочет ничего оставлять для дальнейшей жизни, которой, он знал — и надеялся — не будет.
Он спустился вниз и замер. У него подкосились ноги. Дверь в сад была распахнута, и на пороге её лежали — лежали чьи-то косы. Только волосы, больше ничего. Две огромные, толстые, длинные чёрные косы — остриженные очень резко, неровно, как будто бы ударом ножа.
Маэдрос опустился на колени; первая его мысль была о Фингоне.
В эти косы ничего не было сейчас вплетено; они, пожалуй, были такими же или чуть длиннее, чем те волосы Фингона, которые он знал. Он прикоснулся к ним, поднял, прижал к губам. Нет, это не он. Эти пряди не пахли ничем; может быть, лишь немного серым горным холодом и росой. Волосы его сына были намного короче; волосы Маглора — и короче, и немного другого оттенка, хотя и тоже чёрные.
Он поднялся, обернулся к лестнице и позвал:
— Кано, пойди сюда! Посмотри…
— Что? — спросил Маглор, спускаясь по лестнице с большой кожаной сумкой и сундучком. У брата пожитков было чуть больше: он всё-таки решил взять с собой хотя бы пару книг.
— Вот… — Майтимо обернулся. За дверью ничего не было — только вымощенная камнем дорожка. — Наверное… наверное, мы должны перед отъездом запереть дверь в сад.
Гватрен никак не мог понять, зачем явился к нему Маэглин. Он долго и нудно рассказывал про свою поездку в Гавани, стал даже показывать какое-то купленное там на рынке барахло, пересказывал отдельные подробности гибели Финарфина («а дядя Маэдрос ему и говорит — ну как ты мог?», «а Майрон ему и говорит — какой ты пошлый!»), наконец, с хихиканьем рассказал и про явление туда драконов.
— Бедный Эгалмот, что же он такой доверчивый, — сказал, наконец, Маэглин, — позволить дедушке Финарфину себя в постель затащить. Не в обиду никому будь сказано, но лучше бы его тогда балрог зарубил. Кстати, о балрогах. Вот тут у тебя «Анналы» Квеннара лежат, я как раз перечитал. Интересная книжка, а там про кое-что всё-таки не написано, — Маэглин огляделся по сторонам и посмотрел на Гватрена. — Я насчёт Готмога тебе уже говорил? Про то, что он мне рассказал.
— Нет, — ответил не без удивления Гватрен. — Зачем он вообще тебе стал что-то рассказывать?
— Да кто его знает, — Маэглин развёл руками. — Думаю, похвастаться хотел просто. — Маэглин продолжил полушёпотом: — Там в главном зале, если подняться на балкон, видно, что на полу пятно. Очень большое. Так вот, когда я только туда попал, я говорил с Готмогом. Он рассказал вот что: мол, когда Мелькора ещё не пленили Валар, глухой зимой в страшную метель в ворота Ангбанда постучали. Тайные дела творил Мелькор в той крепости: мало кого он брал туда с собой, и почти никто не видел того, что случилось дальше. За воротами стояла прекрасная дева-айну, с волосами, подобными утренней заре, её пальцы светились, как свечи, а глаза горели, как два раскалённых тигля. Мелькор провёл её в свои покои, и много месяцев оставался он там с ней. Но однажды произошло что-то страшное — они услышали что-то, что Готмог не умел описать мне; это было похоже и на крик, и на шум огня, только в тысячу раз громче. Остальные слуги Мелькора были напуганы и послали Готмога посмотреть, что случилось. Зал был залит кровью айнур — теперь я понимаю, как это выглядело, тогда я не мог понять его рассказ, и от неё исходил такой жар, что сам Готмог, хотя валараукар и называют духами огня, не мог подойти туда. Потом Мелькор повелел своим слугам разгладить камни: они не расплавились совсем, пол там ведь в тридцать локтей толщиной, знаешь ли; но они почернели насквозь. И он увидел вдали, у трона, как её тело дробится на лепестки пламени и исчезает, и как тускнеют её сияющие волосы. Потом от неё ничего не осталось. Они не знали, что Мелькор сделал с нею.