Сорвалась с крючка

И вот один раз я проснулся ночью, смотрю — бабушка опять разговаривает с иконой. Руки у нее сложены вместе и висят на животе, голова опущена, и вся она сама на себя не похожа: слабенькая такая, жалкая. И иконе она не грозила, как раньше, а упрашивала ее. Я все запомнил, что она тогда говорила: «Господи, посоветуй ты мне. Одна, ведь, я, не с кем мне больше. Кабы у меня был кто, а то… Наседают они, зовут. А что я им скажу? Слушаю их и вижу: правильно они говорят. И живут правильно. Как надо, живут, по-божьи. Не то, что наши… О-ох, горюшко мое, горе! Куда я пойду, как не к тебе, господи? Кто мне укажет? А ты вот не хочешь…»

Тут только я догадался, чего им надо от бабушки — Максим Иванычу, тете Саше всем этим баптистам; — надо, чтобы она перешла в ихнюю веру. Для этого и в город привезли ее, для этого и ухаживали за ней.

Я спрыгнул с кровати и подбежал к бабушке.

«Бабушка, не слушай ты их. Они тебе врут все. Жулики они, вот кто! Ты думаешь, они правда хорошие, да? Верь им больше».

Я хотел расписать ей баптистов так, чтобы она сразу наплевала на них. Но тогда я про них ничего не знал. Сказал, было, про Максим Иваныча, как он ущипнул меня, — она говорит; «Правильно, так тебе и надо. Кто это на молитве смеется?»

Про хозяина сказал, как он злится и шипит на меня, — опять ничего не вышло.

«Для тебя же, говорит, все это. Ежели работать не будешь, то и не научишься».

А больше мне и говорить нечего. Тогда я взял и соврал:

«Я еще про них знаю, сколько хочешь. Только я сейчас не скажу тебе, а после. Вот тогда ты увидишь, какие они».

После этого я сказал своим товарищам, чтобы они узнавали про баптистов все самое плохое и рассказывали мне. И вышло — ну как-будто я заранее все знал. Даже больше, чем я думал. Про хозяина моего, Постникова, я ничего не знал, а он, оказывается, потихоньку водку пил и дрался с хозяйкой. Мне когда сказали товарищи, я стал следить и под стойкой в старых колодках нашел бутылку с водкой. Про Максим Иваныча сказали, что у него родной отец в другом городе нищим ходит, милостыню собирает. Тот, лысенький, что обхаживал бабушку на собрании, оказывается, старшим у них был, в роде попа. Про него одному мальчишке отец сказал, что он сделал такое плохое, что маленьким и говорить нельзя.

Каждый день, когда я возвращался от Постникова, на углу у нашего дома меня поджидали мальчишки. Они рассказывали мне про баптистов все, что узнали за день. А я копил это все для бабушки.

Недели через две у меня накопилось столько, что я сказал товарищам: «Довольно. Больше не узнавайте, и так на два вечера хватит».

В этот день я отпросился у хозяина пораньше, сказал, что мне в баню надо сходить. Пришел домой, бабушка на кухне гладит. Я попросил ее, чтобы она не ходила к Максим Иванычу, а как кончит, шла бы в нашу комнату — мне надо рассказать ей. Она ничего не ответила, однако, после ужина сразу пришла. Я сейчас же давай выкладывать ей. Говорил, говорил — часа два, наверно. И про Максим Иваныча, и про хозяина, и про других все выложил. Потом поглядел на нее — она сидит согнутая, обвислая, будто из нее все кости повынимали. Я думал, она заснула. Нет, глаза открыты, только смотрит не на меня, а мимо.

«Бабушка, ты что? Бабушка! А бабушка!»

Она отмахнулась от меня: «Ой, да ну те! Тут без тебя тошно» — «Бабушка, ты слушала меня или нет?» — «Ну, слушала». — «Теперь знаешь, какие они?» — «Спать, вон, ложись. Проспишь утром».

На другой вечер, когда я пришел домой, бабушка была у Максим Иваныча. Я думаю: «Ага, теперь она ему задаст. Теперь он будет знать, как щипаться». Дверь в ту комнату была закрыта. Я хотел подслушать, да тетя Саша мешала, все время вертелась тут.

Тогда я ушел в нашу комнату, сел на табуретку под иконой и стал ждать. Мне не хотелось ни ужинать, ни спать, только хотелось скорей увидать бабушку и узнать, что у них там было. Она не приходила долго. Часы пробили раз, другой, третий, Четвертый. Наконец хлопнула дверь, застучали шаги — две пары. У нашей двери голос Максим Иваныча сказал: «А что говорят, матушка, это все пустое. И про господа нашего Иисуса Христа чего-чего только не говорили враги!»

Он зашел первый, за ним бабушка. Она была такая же, как и вчера, будто без костей. Максим Иваныч пошел прямо на меня. Мне показалось, он ударить меня хочет, и я отскочил к кровати. Он подошел к табуретке, взял ее, переставил ближе в угол и встал на нее ногами. Бабушка стояла возле кровати и следила за ним. Глаза у нее были широко раскрыты. Максим Иваныч поднялся к иконке, снял ее с крючка и вдруг сильно ударил об колено. Иконка разломилась на-двое.

«Вот видите, матушка, и никакого на доске бога нет. Бог, он в сердце у каждого, а на доске одна чушь поповская».

Бабушка пошатнулась и осела на кровать. Он было кинулся помочь ей, но она кое-как сама поднялась. Максим Иваныч взял разбитую иконку подмышку и вышел. Бабушка еле-еле стояла на ногах. Я не стал ее ни о чем спрашивать, а скорее сам постелил постель. Она как была в платье, легла и закрыла глаза — может, заснула, а может так, от меня.

С этого дня Максим Иваныч устроил так, что я и ночевать стал у Постникова. Только по воскресеньям мне позволяли уходить из мастерской на весь день. Но дома мне теперь нечего было делать. Бабушка ходила, как во сне, и ничего не соображала, с ней и говорить нельзя было. Максим Иваныч на меня злился, тетя Саша злилась. И я сначала только наведывал бабушку, а потом и вовсе не стал ходить домой.

Я думал, бабушка очнется и сама позовет меня, а она не звала. Уже зима прошла, весна вся, а она и не думала звать. Тогда меня опять потянуло увидеть ее. На троицу, как только хозяин отпустил меня, я отправился домой. Недалеко от нашего дома мне встретился товарищ один.

«Ваня, помнишь, ты спрашивал про баптистов? Сегодня у них крестины. Хочешь посмотреть, как они больших крестят? Если хочешь, тогда поедем в Опалиху, они там на речке будут. Только скорей надо, сейчас, а то опоздаем на поезд».

Я хотел сначала домой зайти, но он говорит: «После зайдешь. Что она, убежит от тебя, бабушка? Мы только посмотрим и назад. Тут близко».

В Опалиху шел товарный поезд. Мы уселись на тормоз и зайцем доехали. Там на речке собралось уже много народу. Баптисты были разодетые, веселые, как на пасху. Крещение еще не начиналось — ждали кого-то. Мы с товарищем отправились вниз по реке, нашли закрытое место и хотели искупаться. Но вода была еще холодная, и мы вернулись. Когда мы снова подошли к толпе, там уже началось. Все баптисты пели свои песни. Я увидал тут и хозяина моего и Максим Иваныча с тетей Сашей. В середине мелькнула лысина того маленького, старшего ихнего. Мелькнула и опять пропала.

Мы пролезли в середину. Баптисты не пускали нас, тискали кулаками, отпихивали, но мы все-таки пробрались. Я вылез и опять увидал лысого. Он был в длинном белом балахоне, с евангелием в руках. А рядом с ним… Рядом с ним стояла бабушка! Я так и застыл на месте.

Лысый поднялся на носках, подтянулся весь к бабушке и что-то долго ей говорил. Она, как кукла, кивала ему головой. Он уж кончил говорить, а она все кивает, все кивает. К ней подошла женщина и отвела ее немного подальше, к трем другим женщинам — тоже, наверно, креститься пришли. Кругом них настановились баптистки, так что совсем закрыли их. Сверху только виднелась бабушкина голова, потому что она была выше всех.

Около этого круга уставились еще два мужчинских: в середине, должно быть, новички, а кругом них, стеной, старые. Баптисты еще громче завыли песни. Потом круги раздались, и новички очутились тоже в белых балахонах. Их, наверно, для этого и закрывали, чтобы они могли переодеться. Лысый вышел вперед, к берегу, остановился, поглядел, готовы ли все, и пошел в воду. За ним двинулись балахоны — отдельно мужчины и женщины.

Тут, когда они входили в воду, к бабушке подбежала из толпы оборванная женщина.

Она схватила ее за руку, придержала немного и быстро сказала несколько слов. Бабушка, должно быть, услышала, но не поняла ничего: она посмотрела на женщину так, как-будто перед ней ничего не было, кивнула раза три головой и пошла дальше. На ходу она еще кивала головой и один раз оглянулась на женщину.