Страница 5 из 7
Балахоны расстановились в воде. Лысый открыл евангелие, почитал из него и передал своему помощнику. Потом начал говорить молитву и в это время подошел к одному новичку. Положил ему правую руку на спину, левую на грудь, запрокинул назад и окунул в воду. А сам, не переставая, читал молитву. Окрестил одного, перешел к другому, от него к третьему — так и шел по порядку.
Бабушка тоже стояла в воде. Она все это время шевелила губами, кивала головой и поглядывала на берег, на ту женщину. А ее там и не было давно, баптисты оттерли ее назад.
И вдруг, когда до нее оставалось только два человека, бабушка испугалась чего-то. А может, поняла, наконец, что с ней делают. Или, может, по-настоящему услыхала, что ей говорила та женщина. Она снова оглянулась на берег, поискала глазами. Женщины не было, но зато она увидала меня и улыбнулась мне, как раньше улыбалась. Потом она подошла к лысому и спросила у него что-то. Я не разобрал, но сказала она вслух. Баптисты, новые и старые, насторожились. Лысый крестил женщину. Он кое-как сунул ее в воду, поставил на ноги и обернулся к бабушке. Лицо у него перекосилось от злости, однако, он сдержался и тихо, чтобы никто не слыхал, принялся объяснять бабушке.
«Ты мне зубы-то не заговаривай! — крикнула бабушка. — Хватит, наслухалась вас. Ты прямо скажи: отдашь или не отдашь?»
Баптисты заволновались. Помощник лысого хотел увести бабушку, но она оттолкнула его. Сам лысый начал быстро уговаривать ее. Она слушала, слушала, да как плюнет ему в лицо!
«Тьфу тебе, в бесстыжие твои глаза!»
Лысый вытерся рукавом и зашипел: «Уберите ее, братья. Сбесилась старая…» Двое баптистов взяли бабушку под руки и потащили из воды. Она отбивалась и кричала: «Ага, сбесилась! Слопали избу, а теперь сбесилась. Жулики, сдохнуть бы вам…»
Я кинулся к ней, ударил одного баптиста по руке и крикнул: «Пустите, она не сбесилась вовсе! Сами вы сбесились».
В толпе были посторонние, не баптисты. Они стали на нашу сторону: Один здоровый мужик подошел к нам: «Эй, вы! Вы потише с ней. Потише, говорю. Что вы ее треплете?»
Баптисты выпустили бабушку. Лысый не кончил крестить и прибежал замазывать:
«Вы, товарищи, не обращайте внимания. Старуха, видите ли, не в своем уме, я так считаю. Она, видите ли, пожертвовала в пользу общины известную сумму денег. Сама, своей волей подписала, мы, ведь, силой никого не заставляем. У нас и запись есть, документ. А теперь она, видите ли, назад требует».
«Да брешет он! — закричала бабушка. — Брешет, пес старый. Палец я только приложила. Об подушечку запачкала и приложила. Как это я подписать могу, ежели я неграмотная? Улестили они меня. Парнишку мово, Ваньку, вот этого, в люди обещали вывести. А сами на работе гноят его. С утра до ночи».
Здоровый мужик перебил ее: «Погоди, старуха. Ты не кричи зря. Ты лучше бери-ка свою одежу да идем отсюда. А то они еще накладут тебе». — «Да, как же, родимый, а деньги-то? Пропадут, ведь, они. А у меня вон парнишка. Ну-ка я помру — куда он тогда?» — «С деньгами разберешься, этого дела ты не оставляй. Сходи, куда я тебе скажу, там напишут заявление в суд, а уж суд стребует с них. А сейчас одевайся да поедем домой. Все равно, тут ты не добьешься толку».
Бабушка за двумя женщинами оделась в свое платье. Балахон она скомкала и бросила им в лысого: «Нате, мошенники, подавитесь. Может, другого дурака найдете».
И мы уехали домой. Часа через два вернулись Максим Иваныч и тетя Саша. Они сели обедать, а нас не позвали. Мы в этот день до вечера просидели голодными. Я пошел в мастерскую, думал там поесть и бабушке чего-нибудь утащить. Но хозяин не дал мне даже шапки снять.
«Вот что, ангел мой: забирай свою постель и чтобы больше тобой не воняло тут. Слыхал?»
Так мы и легли голодные. Утром к Максим Иванычу пришел лысый. Они побыли немного вдвоем, потом Максим Иваныч зашел к нам. Он швырнул на кровать бумажный сверток, глянул на бабушку и побелел: «Вот… деньги ваши… Радуйтесь, утешили сатану… Тут сто семьдесят. Остальные мы вычли за то, что жили у нас, кормились. За год, по пятнадцати рублей в месяц».
«А работала у вас, за это не считали?» спросила бабушка. Он ничего не ответил, повернулся и вышел. Немного погодя пришла тетя Саша. «Вам бы, маменька, уехать, в деревню бы. У нас теперь вам нельзя жить».
Бабушка смотрела на нее долго-долго. Потом покачала головой и сказала: «Сукина ты дочь! Это у тебя и повернулся язык — мать выгонять? А того не подумала — куды я теперь? Кому я нужна на старости лет? Избу отняли, а теперь ступай куда хошь, так, что ли?» — «Сами же виноваты. На весь город осрамили нас». — «Прочь! Прочь, окаянная!! Чтобы глаза мои не видали тебя».
После этого мы прожили у них с неделю. Бабушка себе места не находила. Она то собиралась уезжать в деревню, то откладывала это, то снова собиралась. Богу она совсем бросила молиться, разговаривать ни с кем не хотела, ела плохо, спать совсем не спала. За эту неделю она сделалась худая, как палка. Я пробовал уговаривать ее, утешать — куда там! И не смотрит даже.
Если бы не Анна Ивановна, жена товарища Михайлова, бабушка, наверно, с ума бы сошла. Она умная, Анна Ивановна. Ей кто-то рассказал про бабушкино крещение, и она сразу поняла, что нам теперь не мед.
Сначала она перетащила нас к себе — в няньки бабушку взяла. Бабушка у них пометалась еще с месяц и стала затихать, успокаиваться. Потом Анна Ивановна начала понемногу разговаривать с ней. Я не знаю, про что они там говорили, только бабушка с каждым днем все делалась веселее. К осени она совсем поправилась. А когда Анна Ивановна записала меня в школу, так она даже сказала: «Может, оно и лучше, что из деревни-то мы уехали. И правда, может, до дела дойдешь».
Ну, вот и все…
Ваня так круто кончил свой рассказ, что я с минуту сидел и ждал — не скажет ли он еще чего. Он догадался и повторил:
— Больше ничего. А в бога она теперь совсем не верит. Это баптисты ее отучили.
— Подожди, ты мне вот что скажи: что это за женщина подбежала к твоей бабушке? Что она ей сказала?
— Этого я не знаю. Спрашивал бабушку, она не говорит. Она раньше служила у лысого. С ней лысый тоже что-то сделал, а что — не знаю.
— Ваня, а почему это бабушка тебя в отряд привела? Ты что же, сам не хотел записываться?
Ваня густо покраснел и даже вскочил на ноги.
— Да нет же! Это уж ребята рассказали. Они знают, как было дело, а рассказывают так нарочно. Это все Коля твой, ему бы только позлить кого-нибудь да посмеяться над ним. Тут вовсе так было. Первую зиму я очень много занимался, мне надо было сразу две группы пройти. Поэтому я, кроме книжек, ничего не знал. Зато на второй год я по-настоящему узнал всех товарищей, стал участвовать в школьных кружках и комиссиях. И про отряд узнал. В тот вечер я как раз был у одного парня. Мы с ним уговорились, что завтра он насчет меня скажет Илюше, чтобы мне записаться. Прихожу от него домой, бабушка говорит: «Не раздевайся, сейчас мы пойдем с тобой». Я спрашиваю: «Куда?» — «Там узнаешь, куда». Ты же видал, какая она. Разве с ней можно сговориться? Ну, пошел я с ней, а она и привела меня прямо на сбор. Получилось, как-будто я не хотел, а она меня силой. Ей, наверно, Анна Ивановна посоветовала, вот она и повела…
В лагерь мы с Ваней вернулись отдельно — он вперед, я немного после. Чтобы не узнали, что он рассказал мне все. В палатке у меня сидел Коля. Он встретил меня словами:
— Где это ты пропадаешь? Я ждал тебя, ждал.
— Так, в лесу шатался. Не сидеть же мне в палатке все время.
— Дядя Миша, ты в последние дни как-будто сторонишься нас. Мы разве тебе сделали что-нибудь? Может, у тебя настроение плохое? Или, может быть, ты жалеешь, что приехал сюда?
Все эти вопросы он задавал с таким невинным видом, что вчера еще я принял бы их за чистую монету и начал бы жаловаться на старуху — вот, мол, из-за нее все, со свету сживает, терпеть больше не могу и т. д. Но теперь мы с Колей поменялись ролями: роль дурака теперь уже играл не я, а он.