Страница 24 из 113
Она действительно сидела около него, сраженная неожиданным ударом, и смотрела на мужа с неподдельной скорбью. Если бы она могла прочесть его мысли, она поразилась бы их чудовищной несправедливости, убедилась бы в том, что такой несчастный, озлобленный человек и не может думать по-иному. Но она наивно предполагала, что хотя бы в свой последний час он осознал свои ошибки и готов раскаяться.
Она мысленно видела его у ног своих умоляющим о прощении за все те обиды и побои, что она вытерпела, и представляла, как великодушно прощает его. В голове ее всплывали одна за другой самые глупые, самые нелепые сцены: вот он выплескивает суп, сваренный не по его вкусу, швыряет на пол и разбивает чашку с кофе, приготовленным не по его рецепту, выбрасывает в окно подушку, потому что наволочка, видите ли, недостаточно чиста, замахивается на нее кочергой или метлой только потому, что встал не с той ноги… Деньги на обед даст в чае дня, — всегда он так делал! — а потом сердится, что не приготовлено вовремя. Тяжелый человек: ни складу, ни ладу. И так целых двадцать пять лет. О, боже, боже!
Она наклонилась к его уху и крикнула:
— Матей, как ты себя чувствуешь?
Он повернул глаза в ее сторону и посмотрел вопросительно — было ясно, что он не расслышал вопроса. Она повторила еще громче:
— Как ты себя чувствуешь? Тебе лучше?
Он метнул на нее такой страшный, уничтожающий взгляд, что она отшатнулась.
«Идиотка, — подумал Матей Матов, — знает, что умираю, и еще спрашивает, лучше ли мне. Лишь бы подразнить. Ну и чудовище! Просто спасенья нет!»
Если бы он был в силах, то наверняка огрел бы ее тростью или бросил бы в лицо какое-нибудь злобное, обидное слово. Но он был бессилен и понимал это. Он уставился на нее тупым, неподвижным взглядом, стремясь понять, как может женщина, такая скромная и милая на вид, таить в себе столько злости, упрямства и ненависти.
Теперь его взгляд не выражал ничего, кроме ледяного равнодушия. Он не искал сочувствия, в нем не было и дружелюбия. Он был страшен своей каменной холодностью, прикованный к одной точке в потолке, словно там была скрыта какая-то роковая тайна.
Все происходящее не расстраивало бы ее так, если бы Матей Матов не был столь беден, если бы жена и дети его не оказались буквально на улице с крохотной и ненадежной пенсией. Она настаивала на том, чтобы он на всякий случай застраховался, однако было уже поздно: время ушло, раздоры в семье уже начались. Противоестественным казалось ему заключить со смертью договор, из которого только они извлекут пользу. Чтобы он умер, а они остались жить — нет уж, этому не бывать!
После войны, когда лишние офицеры были выброшены из армии, всем удалось пристроиться на тепленькие местечки, и только он повис в воздухе. Почему? Причиной тому были, конечно, все те же вечные неурядицы в семье. Как не поймут эти глупые женщины, часто думал Матей Матов, что для преуспевания в делах мужу нужны спокойствие и семейная поддержка, что одна сцена в кухне, какая-нибудь ничтожная мелочь, одно только слово могут убить в нем всякое желание работать, парализовать его волю? Не может быть, чтобы все они были одинаковы, есть же, наверно, и разумные жены, а о благородных и говорить нечего — таких господь бог еще не создал.
Эти мысли утомили Матея Матова почти до потери сознания. Впрочем, они возникали как-то сами собой, он их не желал, но и не гнал. Они вторгались в голову, как преследуемые тени, толпились там и затем исчезали. Он был их жертвой, они налетали на него, как воронье, жаждущее падали.
«„Как ты себя чувствуешь“?! За всю жизнь ни разу не спросила, как я себя чувствую, а тут, видя, что умираю, решила пожалеть! Это ли не издевательство?»
Матей Матов рассуждал правильно, но он был фанатиком, придирчивым к другим и слепым по отношению к себе. Он не умел прощать людям мелкие ошибки, не умел отличать сознательную вину от невольной и потому придирался к мелочам, к несущественному. Не обладал он великодушием, душа его была переполнена одной только жаждой мести.
Таким знали его дома, таким знали его сослуживцы, нередко и сам он понимал это; но разве мог кто-нибудь заглянуть к нему в душу, чтобы понять, почему это так? Да и чем он хуже других? Тем разве, что боролся за правду, что честно исполнил свой долг? Пусть проследят всю его жизнь и попробуют найти хоть пятнышко!
Мысли его постепенно угасали, словно уголь, подернутый пеплом. Вот близится, близится роковая минута. Почему она медлит? Довольно с него горя, довольно страданий, скорей бы конец всему! Он чувствовал, что сознание его все больше притупляется, а на душу ложится огромная, словно мельничный жернов, тяжесть, и все это давит на него и расплющивает, будто муху или червя. Кто он такой? Где тот большой человек, прославленный победитель, у Демиркая?
Он казался себе таким ничтожным, таким униженным рядом с этими здоровыми людьми, этими эгоистами, которые, видя, что он умирает, думают больше о себе, чем о нем… Вот и этот доктор с черными курчавыми волосами — кто знает, как долго он еще проживет!
Уходя, доктор выразительно, даже как-то смущенно посмотрел на Веру, словно желая сказать: «Смотрите, какая прелестная девушка, а я сперва не обратил внимания!» Он будет жить, и она тоже, может, поженятся и детей народят, а он, Матей Матов, не сегодня, так завтра умрет!
Он с омерзением думал о смерти, и чем большее омерзение испытывал при мысли о ней, тем сильнее желал, чтобы смерть пришла скорее, как можно скорее!
Вспомнилось ему, как еще ребенком кружился он в пасхальные дни на карусели верхом на деревянной лошадке. Люди, дома, палатки — все мчалось вместе с ним. Так сейчас проносились в душе его воспоминания, все его прошлое, проносились с огромной скоростью, молниеносно, и он не мог остановить ни одного из них, порадоваться ему. Они терялись и растворялись одно в другом, как картины, на которые смотришь из окна поезда и которых никогда больше не увидишь. Какое это болезненное, мучительное чувство! Печаль, бескрайняя печаль застилала душу, как туман застилает осенью поля. Губы пересохли от жажды, он хотел попросить воды и не мог. Попытался выразить это глазами, но его не поняли…
— Скажи, чего ты хочешь, не понимаю! — прокричала жена.
«Где ей понять! — подумал Матей Матов. — Раньше не понимала, а теперь и подавно! Да ведь, идиотка этакая, стал бы я молчать, если б мог сказать?»
Наконец Вера принесла воды, приподняла ему голову и напоила. Он взглянул на нее с безграничной благодарностью; вода как бы придала ему новые силы, вдохнула в него жизнь.
Глава десятая
Есть ли бог?
Доктор ошибся. Матей Матов прожил еще не два, а целых пять часов.
Было два часа пополудни, когда он очнулся от забытья.
Первым, кого он увидел, был приходский поп Николай; уже надев епитрахиль и раскрыв требник, он подыскивал подходящие к случаю молитвы.
В первую минуту Матей Матов не мог сообразить, что нужно этому попу здесь, у него, ведь сегодня не водосвятие, да и крестить вроде некого; но, может быть, это призрак, быть может, ему лишь показалось?
Он отчетливо различил жену и дочерей, узнал их. Нет, это не были призраки. Все в комнате стояло на своих местах. Очевидно, это жизнь, которую он считал уже утерянной. Эта мысль вызвала новую тревогу.
Значит, он жив, значит, смерть, возможно, прошла мимо него! Открытие поразило его, разозлило, но одновременно и обрадовало. Кто знает! Бывают иногда такие невероятные случаи! Надежда вновь постучалась в сердце, и оно с готовностью откликнулось.
Но это была робкая надежда, осторожная, неуверенная, ибо она была несбыточной. Он постарался упрятать ее поглубже в душу как ненужный самообман. Да ведь ничего, в сущности, не изменилось! Он не чувствовал никакой боли, не ощущал жара, беспокоили только застывшие ноги и слабое биение сердца. Но это беспокойство — результат теоретических рассуждений, ибо, только зная теорию, можно судить о действительной опасности. А он, слава богу, не пастух какой-нибудь, знает, что остывание, подымаясь все выше, может поразить сердце, и тогда — конец.