Избранная проза

Все это так, однако бывали и случаи выздоровления. Он не мог видеть, как неузнаваемо изменила его болезнь. Он мог лишь думать — и думать яснее, чем когда бы то ни было раньше, — так чего ж ему было бояться?

Одно только было, ему неясно. Еще вчера он двигался, вставал, разговаривал, сердился, а сейчас уже не в состоянии ни двигаться, ни говорить. Он лежал, словно камень или бревно, без всяких проявлений жизни, кроме способности видеть и думать.

Матей Матов старался сопоставить все эти обстоятельства, найти ключ к разгадке тайны, запечатанной в мертвой точке потолка, от которой не отрывался его взгляд.

Но когда, переведя взор, он увидел священника, это не удивило его, — только надежда, возникшая было где-то в глубине души, незаметно для него самого вдруг исчезла, потонула, как камень, брошенный в воду.

Он не истолковал присутствие священника как признак опасности, нет, усталая мысль не захотела на этом останавливаться, — но присутствие попа напомнило ему о погребальном шествии, этот образ бородатого священнослужителя противоречил его желанию жить. Он видел попов лишь на похоронах и единственный раз столкнулся с ними ближе — когда его венчали. Уже тогда он испытал неприязненное чувство к ним, как к насильникам над человеческой душой. Он избегал встреч с представителями этого сословия, вернее — обстоятельства и служба спасали его от них.

Сам он проповедовал другим строжайшую мораль: учил солдат верить в бога, почитать царя и церковь, но сейчас от всего этого не осталось и следа. Таково было требование устава, и он исполнял его. Может быть, какой-то осадок от этих рацей и сохранился еще в душе, как бы прирос к ней, но сидел он неглубоко и не смущал его. Что же нужно этому попу, зачем он пришел?

Он наблюдал, как шевелились губы священника, улавливал отдельные слова и недоумевал все больше.

Впрочем, и поп делал свое дело как-то механически, словно бы и ему оно надоело. Матей Матов напряг слух, желая услышать, что он говорит, но, убедившись в бесполезности этого, начал следить за движениями священника, изучать их. Церемония действовала в основном на домашних, они видели в ней подготовку к главному, что должно было наступить. Слова молитвы были мягки, как воск, возвышенны, как ладан, а голос священника, слащавый и протяжный, походил на кошачье мяуканье.

— Приемли мя днесь, сыне божий, на тайную свою вечерю, ибо не выдам тя врагам твоим, яко Иуда своим поцелуем, но, яко разбойник, молю…

И священник закончил нараспев:

— Помяни мя, господи, во царствии твоем.

Это относилось, увы, к Матею Матову, но он ничего не слышал. Беспорочным взглядом следил он за движениями священника, как ребенок следит за игрой огня. И когда поп, нагнувшись над ним, начертил елеем крест на его лбу, Матей Матов удивился: ему стало неприятно, показалось, что с ним разыгрывают какую-то скверную шутку. Лоб похолодел, словно по нему проползла змея. Что за люди! Делать им нечего, занимаются глупостями. И попу еще заплатят за это. Попы все жалуются, что денег не хватает, а ведь у каждого из них собственный дом, сукины дети!

— Владыко, господи Иисусе Христе, — тянул плаксивый голос, — ты один, всеблагий и человеколюбивый, властен прощать грехи, презри все вольные и невольные прегрешения раба твоего…

Жена перекрестилась (священник подал ей знак), перекрестились и дочери. Души их охватил трепет, — впрочем, и они редко слышали церковную молитву.

Что касается больного, то им снова овладело равнодушие. Этот православный христианин имел с церковью столько же общего, сколько с ветеринарной лечебницей или психиатрической больницей. Он участвовал в сражениях, видел убитых, но жалость его не шла дальше обычных слов: «Эх, горемыка!» — после чего он продолжал свой путь.

Дед Матея Матова был попом, и он наслушался о нем таких забавных и невероятных анекдотов, что привык считать это сословие дьявольским и богопротивным. Вот и этот, думал он: чем только дом не полнится — все дары благочестивых христиан. Говорят, что одних только носовых платков у него более тысячи. Брюхо, словно бочка, шея — столб, а сунься поди, попроси на доброе дело — перепугается, будто змею ему хотят запустить за пазуху!

Матей Матов попытался дать им понять, что ему претит эта комедия, что если суждено ему выздороветь, то он выздоровеет и без молитв. Особенно без их молитв!

— Знаю, господи, что недостоин того, чтобы ты снизошел под кров мой, в дом души моей, ибо она пуста и низменна, и нет во мне достойного места для тебя.

Голос священника не умещался в маленькой комнате, вырывался через открытую дверь и затихал в глубине коридора и выше, по направлению к кухне.

Матей Матов делал отчаянные усилия, чтобы выразить свое негодование, но, увы, одними только глазами, которые неестественно расширялись и внушали скорее страх, чем уважение. Никто не обращал на него внимания, словно он был не человеком, а вещью; таинство нужно было исполнить, как того требовал обычай. О, эти «таинства» и обычаи, которые он так ненавидел всю жизнь! Годами дети его оставались некрещеными из-за отвращения к этим безбожным «таинствам».

— Да помилует тя Иисус Христос в Судный день и да благословит во все дни живота твоего.

Священник изрекал эти слова специально для Матея Матова и дивился его равнодушию. Он даже усомнился в его болезни, но машинально продолжал:

— Ибо подобает ему всяческая слава, честь и поклонение, вместе с небесным безначальным отцом и пресвятым, благим и животворящим духом его, ныне, присно и во веки веков, аминь. Аминь, — сказал священник громче, обращаясь к Матею Матову с тем, очевидно, чтобы тот повторил это слово.

— Он ничего не слышит, — прошептала жена.

— А! — удивился священник, поняв, что читал молитву глухому, который не разобрал ни одного слова.

Но затем продолжал как ни в чем не бывало:

— Господи боже наш, ты, который простил грехи Петру и блуднице, вняв слезам их, и оправдал мытаря, раскаявшегося в прегрешениях своих, приемли исповедь раба твоего…

Он замялся на минуту.

Жена шепотом подсказала:

— Матея.

— Раба твоего Матея.

Он вновь попытался помазать лоб больного елеем. Но в это мгновение произошло нечто столь неожиданное, что все отпрянули назад, а маленькая Бонка убежала в другую комнату.

Молнией поразила Матея Матова мысль, что молятся не о жизни, а о смерти его, причащают безнадежно больного, умирающего Матея Матова. Прощай, Матей Матов, да будет земля тебе пухом. Все сомнения, остававшиеся у него до этого момента, рассеялись. Он не слышал ни одного слова из молитвы священника, но догадался, что речь идет о нем, о его жизни и совести, о его грехах. У него, однако, не было никаких грехов. Если у кого и были грехи, так это у его жены, а не у него. Пусть она и отвечает за них! Он только исполнял долг свой, и ничего более. Выполнял устав и приказания начальства. Эх, почему же нет у него сил вскочить, чтоб и попа вышвырнуть, и жене всыпать как следует? Такие молитвы показал бы он им, что на всю жизнь запомнили бы. Откуда они знают, что он умрет? Убеждены ли они в этом? Можно ли верить какому-то пустомеле врачу, который больше разбирается в искусстве донжуана, чем в своем ремесле? Ясно, что это месть жены, издевательство над его болезнью, последнее унижение от этой ведьмы, которая любой ценой хочет избавиться от него. Нет, бог свидетель, этому не быть!

В первый раз он упомянул имя божие.

— «Бог! — невольно подумал он. — Есть ли бог? Ерунда!»

Но это слово, как тень скользнувшее в его сознании, вернулось снова. Он удивился, что до сих пор ни разуме задумывался над ним. Что выражает оно? Не является ли оно лишь пустым звуком, названием самого ничто?

Но чем глубже это слово проникало в его душу, тем сильнее чувствовал Матей Матов, что сдает. Оно принимало исполинские размеры, в нем соединялись миллионы громов, его озаряли чудовищные молнии, в блеске которых разверзалась земля с ее океанами, горами и полями. Оно будило воспоминания о бабушкиных сказках, о домовых и вампирах, о кладбищах и страшных поверьях… Но оно обладало и другой, более могучей силой, которая, словно мельничными жерновами, сжимала душу, требовала ответа за что-то безвозвратно упущенное, может быть за самое жизнь, прошедшую так глупо и нелепо, просыпавшуюся, как песок меж пальцев. Матей Матов отступал перед этим словом, таял, превращался в прах. Ужас, невообразимый ужас овладел им, проник во все его существо, объял его властно и неотвратимо.