Урановый рудник

В общем-то, это характеризовало Петра Ивановича далеко не лучшим образом; а с другой стороны, как подумаешь, сколько этих самых сигарет ему приходится раздавать ежедневно, чуть ли не ежеминутно… Местным жителям все равно, что курить, а при той, с позволения сказать, коммерческой хватке, которую демонстрировал Петр Иванович, ему впору было экономить хотя бы на сигаретах.

Найдя таким образом хоть какое-то оправдание странному поведению заготовителя, Алексей Андреевич деликатно кашлянул в кулак, давая знать о своем появлении. Завальнюк вскинул голову и, увидев, кто пришел, немедленно расплылся в своей фирменной улыбке — широкой, предельно открытой и располагающей, простецкой и хитроватой одновременно. Перед тем как встать, он отлепил от губы окурок, раздавил, расплющил его о каблук и затолкал в щель между досками крыльца. Ничего не скажешь, получилось это у него вполне непринужденно, но Холмогоров почти не сомневался, что сделано это было намеренно, с целью скрыть от него тот факт, что Петр Иванович на людях и Петр Иванович наедине с собой — не одно и то же лицо.

Данное наблюдение лишний раз укрепило Алексея Андреевича во мнении, что Завальнюк — совсем не тот, за кого себя выдает. И дело тут было не только в сигаретах. В конце концов, свойство стесняться собственной жадности так же присуще любому нормальному человеку, как и сама жадность. Раздавать хорошие сигареты местным пьяницам и лоботрясам Завальнюку было жаль, а признаваться в этом перед советником Патриарха, человеком высокой духовности и твердых принципов, Петр Иванович стеснялся. Это было объяснимо и вполне простительно, но вот все остальное…

Что же это за заготовитель пушнины, который не только не отличает хорошей шкурки от откровенного гнилья, но даже и не знает, что почем? А о сроках заготовительного сезона он что, тоже не осведомлен? Срочный заказ, который он якобы выполняет, — очень слабое оправдание…

И почему, спрашивается, Семен Захарович Потупа (а с ним, наверное, и участковый Петров) так горячо вступается за него? От Холмогорова не чает избавиться, а Завальнюка защищает, хотя прибыли они сюда на одном катере… С чего бы это? Или Завальнюк здесь вовсе не такой чужой, каким хотел бы казаться?

— Алексей Андреевич! — радостно воскликнул Завальнюк с таким видом, словно был готов сию минуту броситься Холмогорову на шею и по русскому обычаю троекратно его облобызать. — Вот сюрприз так сюрприз! Здравствуйте, дорогой!

Холмогоров вежливо ответил на приветствие и не менее вежливо отказался пройти в дом. Наступила неловкая пауза, какая случается, когда двое интересных друг другу, но очень разных людей никак не могут придумать подходящее начало разговора. Из-за угла доносился голос квартирной хозяйки Завальнюка бабки Груни, которая на чем свет стоит кляла соседских кур, забравшихся в ее огород и потоптавших рассаду. Голос у бабки Груни был зычный, как у командира артиллерийской батареи, в выражениях она не стеснялась, и слышно ее было, наверное, по всему поселку, прямо как муэдзина, поющего хвалу Аллаху с верхушки минарета.

— Дикий народ, — кивнув в сторону огорода и разведя руками (одна из которых, конечно же, сжимала ручку портфеля), с извинительной улыбкой произнес Завальнюк.

— Как движется ваша заготовительная кампания? — проигнорировав это спорное замечание, с улыбкой поинтересовался Холмогоров.

— Превосходно! — с огромным и, как показалось Холмогорову, сильно преувеличенным энтузиазмом воскликнул Завальнюк. Впрочем, он тут же сник и, вздохнув, добавил уже честнее: — Откровенно говоря, ни шатко ни валко. Заказ срочный, сроки поджимают, а они несут какую-то дрянь. Я им плачу, чтобы не спугнуть, все жду, когда у них несортовые шкурки кончатся и они мне понесут настоящий товар…

Он снова вздохнул и безнадежно махнул рукой. Вид у него был настолько убитый, что Алексей Андреевич чуть было ему не поверил. Если бы еще то, что Завальнюк говорил, не было заведомой, чуть ли не злонамеренной глупостью… Создавалось впечатление, что Петр Иванович явился в Сплавное с единственной целью: прогореть дочиста и остаться без гроша в кармане. А поскольку сумасшедшим он не выглядел, оставалось только предположить, что вся эта шумная и пьяная заготовительная кампания есть не что иное, как ширма, скрывающая истинные цели приезда Петра Ивановича Завальнюка в эти забытые Богом края.

— Вы знаете, — осторожно произнес Алексей Андреевич, — я, конечно, ничего не понимаю в заготовке пушнины, но в людской психологии немножко разбираюсь… Вы меня, Бога ради, простите, я не вправе вам указывать, давать советы. И все-таки… не кажется ли вам, что это не совсем правильный подход? А вам не приходило в голову, что весь хороший товар уже давным-давно скуплен другими заготовителями и местные жители, пользуясь случаем, просто отдают вам за большие деньги то, что никому и даром не нужно?

Он ждал, что Завальнюк начнет спорить, отстаивая свою профессиональную состоятельность, но тот лишь опять вздохнул, еще грустнее прежнего, и вновь развел руками.

— Признаться, приходило, — сказал он, — и не раз. Ну, и что прикажете делать? Может, что-то посоветуете?

Он смотрел на Алексея Андреевича с такой надеждой, что тот смешался. Почудилось на миг, что перед ним на самом деле стоит милейший человек, неумеха и неудачник, в прошлом какой-нибудь бухгалтер, а то и школьный учитель, лишившийся работы и вынужденный в своем уже немолодом возрасте заново строить жизнь, искать место под солнцем.

Холмогоров еще не нашелся с ответом, когда из огорода бабы Груни донесся взрыв совсем уже несусветной брани. Затем оттуда раздался придушенный панический визг, и из-за угла дома пулей, прижав уши и, кажется, даже зажмурившись, вылетел Могиканин. Из пасти у него свисал, развеваясь во встречном потоке воздуха, пучок морковной ботвы.

Вслед поросенку, кувыркаясь, как австралийский бумеранг, из огорода вылетело суковатое березовое полено. Пущенное с завидной силой и меткостью, полено настигло Могиканина на полпути к проделанному им в заборе лазу и ударило чуть повыше закрученного штопором хвостика. Поросенок опять взвизгнул, не выпуская из пасти похищенной моркови, наддал и, протиснувшись в подкоп, был таков.

— Ворюга! — громко, на весь поселок, неслось ему вдогонку. — В суп тебя, на котлеты! Только попадись мне, изверг! Увижу — зарублю!

Хлесткие эпитеты и ужасные угрозы, которыми бабка Груня, не переставая, сыпала в адрес бессовестного похитителя моркови, перемежались большими внесмысловыми фрагментами, половины которых Холмогоров, попросту не понял. Завальнюк же, напротив, казалось, понял все до последнего слова и по достоинству оценил словарный запас бабки Груни. На лице у него появилось отсутствующее, мечтательное выражение — ни дать ни взять знаток и ценитель классической музыки, присутствующий при виртуозном исполнении своего любимого произведения.

Затем стало слышно, как бабка Груня немного другими словами, но тоже очень красочно и подробно принялась пересказывать кому-то — надо полагать, соседке — историю гнусного злодейства. Мечтательное выражение исчезло с лица заготовителя; он встряхнулся, как человек, ненароком задремавший средь бела дня, и со смущенной улыбкой обратился к Холмогорову.

— Что-то мне подсказывает, — заявил он, — что это надолго. Не желаете немного пройтись — так сказать, совершить легкий послеобеденный променад?

— С удовольствием, — согласился Холмогоров.

Они вышли из калитки и двинулись вдоль улицы куда глаза глядят, стараясь уйти как можно дальше от басовитых жалоб бабки Груни, разносившихся по всему поселку. Завальнюк шел, помахивая портфелем, как школьник, отпущенный с уроков. Скосив в его сторону глаза, Холмогоров вдруг заметил, что заготовитель исподтишка, но с большим интересом за ним наблюдает.

— Ну а вы? — спросил Завальнюк, нимало не смущенный тем, что его застали за довольно-таки нескромным подглядываньем. — Как ваше расследование — продвигается?

— Расследование? — переспросил Холмогоров, постаравшись вложить в это слово как можно больше изумления и подпустив для верности чуточку презрительного начальственного холодка: дескать, что ты несешь-то, родимый, какое расследование? Я тебе кто — участковый?