Дорогой длинною

– Деньги? - изумлённо спросила Данка, непроизвольно теребя в пальцах платочек. - Но… Но…

– Совсем немного, бог свидетель. Завтра же я верну.

– Но, Казимир… Откуда? Мне нечем детей кормить…

– Ну, моя дорогая… - Он снова засвистел, положил ладонь ей на волосы, и Данка застыла, разом забыв обо всём и чувствуя лишь знакомое тепло этой руки. По спине побежали мурашки.

– Мой бог, как ты хороша… Несравненно хороша. Мой бог, как я люблю эти кудри и цыганские глаза… "Она, как полдень, хороша, она загадочней полночи, у ней не плакавшие очи и не страдавшая душа…"

– Если бы не плакавшие… - Данка, с трудом приходя в себя, высвободилась из-под его руки. - У меня нет денег, Казимир. Побей меня бог, нету. Последний гривенник извозчику отдала.

– Ну, милая… - Навроцкий почти насильно развернул Данку к себе, взял в ладони её лицо, и она задохнулась от его поцелуя. Чувствуя, как горячеют от подступивших слёз глаза, едва сумела попросить:

– Останься сегодня… Прошу - останься. Я так ждала…

– Завтра, душа моя. Клянусь - завтра. - Он поцеловал её в лоб, слегка отстранил. - Прошу тебя, поищи денег. Я не стал бы тебя беспокоить, если бы мне не было нужно…

– А мне, думаешь, не нужно? - враждебно спросила Данка, отбрасывая его руки. Глаза её сузились. - Я правду говорю - мне детей кормить нечем. Твоих, между прочим, детей! Ты забыл, что дом заложен?

– Ну, это пустяки…

– Пустяки?!! - взорвалась Данка. И вдруг почувствовала, что ни кричать, ни спорить, ни доказывать что-то у неё нет сил. Что толку, устало подумала она, что толку? Не глядя на Навроцкого, она расстегнула бриллиантовый браслет на запястье, протянула ему мерцающую змейку.

– На… Хватит?

– Более чем! Ты - прелесть! - Казимир поймал её руку, поцеловал выше запястья. - Ну, что же, увидимся завтра.

– Да, - чуть слышно отозвалась Данка, зная, что это неправда. Что завтра он не придёт. Не придёт и послезавтра. И, конечно, не вернёт денег. Надо что-то делать… Да. Вот только что?

Навроцкий ушёл. Прибежавшая горничная затёрла лужу на полу, выбрала папиросный пепел из цветочного горшка, долго ворчала насчёт того, что она, конечно, дура неграмотная и барыня её может не слушать, только что же это за дело брильянтами понапрасну разбрасываться, когда в доме шаром покати, одни бумажки из ломбарда по всем углам… Но скорчившаяся в углу дивана Данка не отвечала ей, и в конце концов горничная, вздыхая, ушла. Когда за ней закрылась дверь, Данка встала, пошла к окну. В тёмном стекле смутно отразилось её лицо в ореоле распущенных волос. Под сердцем толкалась знакомая тупая боль. Последнее время она стала подступать всё чаще.

Ночью Данка проснулась в холодном поту. Сон, почти всегда приходивший, когда она спала одна в постели, снова привиделся ей. Глядя в стену, на которой отпечаталась серая лунная полоса, Данка пыталась прийти в себя.

Руки, сжимающие одеяло, дрожали. В глазах ещё стояла пустая тёмная дорога, шевелящийся туман в двух шагах. И себя саму, пятнадцатилетнюю, в изодранной одежде, избитую и замёрзшую, бредущую сквозь космы этого тумана, Данка видела так явно, словно всё это было вчера, а не семнадцать лет назад. Будь проклят тот день, будь проклята та свадьба, после которой она осталась одна на всём свете. Среди чужих людей, которые никогда ничего не поймут. Данка встала, ощупью нашла на спинке кровати шаль.

Закутавшись в неё и стараясь унять дрожь в руках, подошла к тёмному окну. Там было темно хоть глаз выколи, но ей снова и снова чудились цветные огоньки, которые она видела в ту ночь из тройки, уносившей её с Казимиром неведомо куда. Он появился в "Яре" холодным зимним вечером, и Данка сразу же узнала его, хотя они не виделись почти десять лет. И, не закончив романса, вышла к нему из хора. И он поймал её в соболью шубу, и вынес на руках из ресторана, и усадил в тройку, и хоть бы слово они сказали тогда друг другу… Ни слова. Только дробь лошадиных копыт по мёрзлой земле, холодная медвежья шерсть полости, иней на воротнике, блеск перстней, тёплые губы Казимира и эти цветные огоньки вдали… За то, чтобы возвратить ту ночь, Данка отдала бы полжизни, но кому было знать, как не ей, - ничего на свете не возвращается и не повторяется.

Данка отошла от окна. С ужасом посмотрела на пустую, развороченную кровать, понимая, что стоит ей закрыть глаза - и сон вернётся снова. Вздохнув, решительно шагнула к столику, зажгла свечу и пошла из комнаты.

В детской мигал оплывший огарок. В углу дремала нянька. Опасливо косясь на неё и загораживая ладонью пламя своей свечи, Данка прокралась к кроваткам.

Пятилетний Миша сбросил с себя во сне одеяло, свесил вниз руку. Из уголка его рта тянулась ниточка слюны. Данка вытерла её, нагнулась за упавшим на пол одеяльцем, но едва она начала укрывать сына, Мишенька проснулся и сел в кроватке. Потёр глазки, сонно улыбнулся:

– Ма-а-ама…

– Ч-ш-ш… - Данка прижала палец к губам и поманила сына пальцем. Тот согласно закивал, спустил босые ножки на пол, схватил мать за руку. В это время заворочалось одеяльце на соседней кроватке, послышалось хныканье.

Данка на цыпочках подошла к дочке, взяла её вместе с одеялом и подушкой на руки и быстро, тихо пошла вон из детской. Мишенька, стараясь не шлёпать ногами по полу, побежал за ней.

У себя в комнате Данка устроила снова уснувшую Наташу в углу своей кровати, легла рядом, и тут же под руку ей юркнул сын.

– Как в таборе? - счастливо спросил он, прижимаясь тёплой со сна щекой к ладони матери.

– Да, маленький, - Данка старалась, чтобы голос её не дрожал, - как в таборе.

На одну перину ляжём, другой укроемся - и никакой мороз нам не страшен.

– А когда мы поедем в табор?

– Вот подрастёшь - и поедем. Будешь цыган, будешь большой кофарь, лошадей продавать будешь…

– Я не буду продава-ать… - Мишенька уже засыпал. - Мне жалко продавать.

Только покупать…

– Конечно, сладкий. Конечно, золотенький. Закрывай глазки.

Через несколько минут мать и дети спали. Лунное пятно переползло со стены на пол, свеча погасла. Встревоженная нянька заглянула в комнату, увидела три бугорка на кровати, сердито буркнула:

– Тьфу, цыганская душа… Опять дитёв к себе затащила. Ничем не переталдычишь! - она перекрестила двери спальни и, шаркая ногами, поплелась досыпать.

Глава 7

На Калитниковском кладбище солнце пестрило пятнами траву под вековыми деревьями. Самое захолустное из московских кладбищ было почти безлюдным - лишь у алтарной стены церкви копошилось несколько старух да возле могилы архитектора Богомолова стояла на коленях молодая женщина в накинутой на голову мантилье. Задворки же вовсе были пустынны. Знатных надгробий здесь почти не было. На бедных памятниках значились фамилии живших в Рогожской слободе мелких купцов да фабричных. С зарастающего пруда тянуло свежестью, в затянутой ряской зелёной воде играли солнечные лучи. После ночной грозы ушла выматывающая душу духота, и воздух был тёплым, свежим, насквозь прогретым июньскими лучами. По небу медленно плыли кучевые облака. Чуть слышно шелестела умытая листва, подрагивали листья лопухов, толстый шмель сердито гудел в розовом цветке шиповника.

Со стороны церквушки доносился слабый звон. Из недалёкого оврага, разделяющего кладбище пополам, слышалось блеянье слободских коз.

Илья сидел на упавшей каменной плите с полустёртым староверческим крестом, вертел во рту соломинку и смотрел, как пляшет Маргитка. Её туфли валялись тут же, на примятой траве, а сама она кружилась, подпевая сама себе, вскидывала руки, поводила плечами, ставила "ножку в ножку" и, улыбаясь, била босыми пятками тропаки. Вьющиеся пряди волос, которые Илья полчаса назад сам распустил ей, покрывали всю её тонкую, точёную фигурку, от движений быстрых ног волновался малиновый подол платья. Танцуя, Маргитка то и дело оборачивалась через плечо, смотрела - глядит ли? - и, поймав взгляд Ильи, улыбалась во весь рот. В зелёных глазах билось солнце. Закончив пляску, Маргитка шутливо поклонилась и, обмахиваясь платком, села на плиту рядом с Ильёй.