Дорогой длинною

Настя как всегда была в широкой ситцевой юбке и полинявшей старой кофте. Её босые ноги, облепленные дорожной, уже подсыхающей грязью, уверенно шагали по тротуару. Утром, перед тем как покинуть палатку, Илья осторожно поинтересовался, не хочет ли жена надеть городское платье, а таборные тряпки припрятать пока. Настя посмотрела на него с искренним изумлением, задумалась на минуту, грустно улыбнулась своим мыслям и спросила:

"А лицо я куда спрячу?" Илья так и не понял, что она имела в виду: шрамы на левой щеке или тёмный, не сошедший за зиму степной загар. Но переспрашивать благоразумно не стал.

Через час они будут в Грузинах. И что там? Как встретят? Примут ли?

Илья сам не ожидал, что будет так бояться встречи с жениной роднёй.

Особенно с Яковом Васильевым. Варька рассказывала - отошёл сердцем старик… Дай бог, конечно, если так, а вдруг нет? Ох, что будет… Думать не хочется! Илья в сотый раз напоминал себе, что ему, Смоляко, уже не двадцать лет, а, слава богу, тридцать семь, что он не мальчишка, а всеми уважаемый цыган со своими лошадьми, с огромной семьёй; наконец, что у него самого скоро будут внуки, - но ничего не помогало. Решив про себя, что в случае чего они в тот же день уедут из Москвы - и тогда уже никакие Настькины слёзы не помогут! - Илья немного успокоился.

Позади осталось сонное купеческое Замоскворечье, сверкающая витринами модных магазинов Тверская, шумная, запруженная извозчиками Садовая, и впереди мелькнули кресты церкви Великомученика Георгия в Грузинах.

Начались знакомые места. Илья даже забыл о своей тревоге и, как Настька, завертел головой, вспоминая. Вот трактир "Молдавия", самый "цыганский" в Москве, куда они всем хором заваливались после рабочих ночей в ресторане - пить чай и наливки да хвастаться доходом. Вот Живодёрка, такая же узкая и грязная, без мостовой, с лужами вдоль домов, с курами и поросятами, роющимися в пыли. Вот развалюха Маслишина, которая прежде вся была забита студенческой братией. Маслишинский дом ещё больше осел на одну сторону, покосился, облез до дранки, но окна были распахнуты настежь, и до Ильи донёсся молодой басок, нараспев декламирующий что-то на нерусском языке. Видно, по-прежнему Маслишин жирует на студентах… Ага, а вот "Заведение" мадам Данаи, - стоит себе, не падает, и вывеска на дверях та же, зелёная, хоть и полинявшая малость. Бог ты мой, а вот и хозяйка! Сидит перед крыльцом на старом стуле и вяжет, суетливо двигая спицами, а у ног её две девицы увлечённо разбирают клубки. А сразу за "Заведением" показался Большой дом.

И здесь всё по-прежнему. Те же деревянные, облезлые, когда-то голубые стены, то же покосившееся крыльцо с некрашеными, потемневшими от дождя перилами, та же сирень в палисаднике, те же распахнутые окна с геранью на подоконниках и с кружевными занавесками. Илья, помедлив, ударил кулаком в запертую дверь.

Та открылась быстро, и на порог вышла девушка. Длинные косы её были растрёпаны, поверх кое-как застёгнутого платья была наброшена шаль: очевидно, девчонка недавно проснулась. Под мышкой она держала отчаянно сучащую ногами кошку.

– Здравствуйте, ромалэ. Вы к кому? - суховато спросила она, подняв взгляд на пришедших.

Илья тихо охнул, сделал шаг назад. От внезапного страха вспотела спина.

Отчётливо и ясно, словно это было вчера, встал перед глазами солнечный день Масленицы семнадцать лет назад, тёмная кухня Макарьевны, он, Варька и Настя, молча сидящие по углам, сгорбившийся за столом Митро с опущенной на кулаки головой, а из-за стены - бабий шёпот, топот ног, низкие хриплые стоны Ольги, красавицы Ольги - первой жены Митро. Она умерла тогда от родов, но… Но разве это не Ольга стоит перед ним сейчас? Высокая и тонкая, с матово-смуглым лицом, тонким носом с горбинкой, тяжёлыми косами, густыми бровями… И смотрит так же, как тогда, вот только… глаза почему-то зелёные. Зелёные, как трава в болоте.

– Чяёри, чья ты? - едва сумел выговорить он.

– Я - арапоскири… - девчонка тоже не сводила с него глаз, лицо её стало испуганным.

– Маргитка! - выручила Варька, выглянув из-за спины Ильи. - Своих не узнаёшь? Я это, тётка Варя! Зови отца, мать, тёток зови! Кричи - Смоляковы приехали!

Девчонка кинулась в дом, бросив кошку. Та прыснула в кусты сирени.

Илья, приходя в себя, шумно вздохнул, помотал головой.

– Варька, так это что же… Митро дочка?

– М-гм… - вздохнула Варька. - Почти. Это же Маргитка. Забыл, что ли?

Ольги и Рябова дочь. Ты же её двух дней от роду на руках носил.

– Бог ты мой, - только и сумел выговорить Илья.

Варька потянула его за рукав, и он, неловко споткнувшись на пороге, вошёл за ней в дом. Сразу же из сеней они попали в большую нижнюю залу, у окна которой, как и семнадцать лет назад, стоял величественный рояль.

С первого взгляда Илье показалось, что тут и не изменилось ничего. Тот же продавленный диван с потёртым на подлокотниках бархатом, ряд стульев у стены, гитары, висящие на стенах с выгоревшими обоями. Вот только портрета над роялем раньше не было… С полотна на Илью смотрела молодая Настя в своём белом платье, чинно сидящая в кресле. Глаза, тёмные и большие, полные слёз, глядели в упор; казалось, вот-вот по смуглой щеке пробежит прозрачная капля.

– Взгляни… - тихо сказал Илья, оборачиваясь к жене.

– Вижу, - эхом отозвалась Настя. И добавила вполголоса что-то ещё, но этих слов Илья уже не услышал, потому что по всему дому захлопали двери, а по лестницам застучали каблуки.

"Смоляковы! Настя! Илья! Варька!" - доносилось отовсюду. Из дверей, с лестниц в залу вбегали цыгане - молодые, незнакомые. Стоя у порога, Илья молча смотрел на их удивлённые лица. Все - чужие, словно не в тот дом попал.

Неужто никого из прежних не осталось?

– Ага-а! - вдруг зарокотало с лестницы, и Илья, повернувшись, увидел массивную и весьма внушительную фигуру в красном повойнике и шали, торжественно спускающуюся по ступенькам. Те жалобно скрипели от каждого шага.

– Яв джиды, ромны[110], - с некоторой опаской сказал Илья.

– Илья! Голодранец таборный! Ты что, меня - меня! - не признаешь?! - раздался негодующий визг. И только по этому воплю Илья узнал Стешку Дмитриеву, первую на всю Живодёрку скандалистку, которую он помнил худющей, как тарань, и вообще-то терпеть не мог. Обрадовавшись хотя бы одному знакомому лицу, Илья шагнул было к ней, но в комнате внезапно сделалось тихо.

Смолкли, как один, даже дети, и стало отчётливо слышно чириканье воробьев на улице. Илья почувствовал, как пальцы Варьки сжимают его локоть. Он медленно, уже зная, в чём дело, обернулся.

Толпа цыган расступилась. К гостям не спеша, спокойно вышел седой цыган. Его невысокая фигура была по-молодому стройной, подтянутой. Острые чёрные глаза из-под сдвинутых бровей напрямую уткнулись в лицо Ильи.

– Явился? - не повышая голоса, спросил цыган.

– Яков Васильич… - тихо сказал Илья. И - словно не было всех этих лет, словно не шёл ему самому четвёртый десяток и не его семеро детей жались за спиной. Он снова почувствовал себя двадцатилетним щенком, до смерти боявшимся хоревода. Спас его короткий вздох за спиной.

– Дадо! - со слезами, отчаянно выкрикнула Настя.

Илья не успел удержать жену - она кинулась к отцу, упала на колени и прижалась к его сапогам. Толпа цыган ахнула. Кто-то отчётливо хлюпнул носом. За спиной Ильи прочувствованно высморкалась Варька. Лицо Якова Васильева стало растерянным.

– Настька… Сдурела? - севшим голосом сказал он. С трудом нагнулся, пытаясь поднять дочь, и по этому нескладному движению Илья заметил, как он всё-таки постарел. Настя поднялась, цепляясь за руку отца, тот взял в ладони её лицо - и вдруг сморщился, как от острой боли. Илья понял: увидел шрамы.

– Что это? Вот это - что?! - Сузившиеся глаза хоревода упёрлись в лицо Ильи. - Твоя работа, сукин сын?!

– Нет. - Он постарался ответить спокойно, но голос всё-таки дрогнул. Илья отвёл взгляд, уставился через плечо Якова Васильева на портрет. Спокойно подумал: всё, сейчас выгонит.