Одна на миллион

Слишком близко.

— Спорю на что хочешь, фотка вышла ужасная, — я понизила голос.

— Если и так, то уж точно не по твоей вине.

Я покачала головой. Еще вчера утром на щеке выскочил алый и горячий, словно вулкан, прыщ размером с глобус, а волосы, заплетенные в кривой хвост этим утром, уже давно торчали во все стороны. Я знала, о чем говорила.

Никита опустил руки, и я отошла в сторону, позволяя ему снять с себя дурацкий костюм. Он передал мне фотоаппарат, и я закинула его себе в сумку, чтобы не забыть его в кабинете, предварительно глянув на маленькое окошечко, где за прозрачным куском пластика было показано количество отснятых кадров. Тридцать пять. У нас оставался один кадр и полтора дня, и, несмотря на то, что я все еще плохо знала Никиту Макарова, я была уверена, что он оставит его для чего—нибудь действительно дурного. Или особенного.

Я сидела в пустом коридоре первого этажа прямо напротив огромного квадратного окна, за которым едва ли различалось что—то, кроме плотной серой пелены дождя, начавшегося совершенно неожиданно. Казалось, что заканчиваться он не торопился. Я всегда любила смотреть на дождь, любила слушать, как он барабанит своими тяжелыми каплями по крыше и подоконнику, любила ощущать его на своих плечах, любила запах мокрого асфальта. Дождь умудрялся уносить меня прочь от реальности, туда, где не было проблем. Каждый раз, когда мать переходила черту в оскорблениях, подводя меня к самому краю, где дальше — только истерика и слезы, я выбегала на улицу в своих хлопковых домашних штанах и футболке с надписью “Здесь могла бы быть ваша реклама” и подолгу стояла у подъездной двери под козырьком в надежде на то, что пойдет дождь. И очень редко, спустя минут сорок, мне наконец везло.

— Ритка—Маргаритка! — пропел Никита, и я подняла на него глаза.

Он присел рядом со мной, но не вплотную — между нами было достаточно расстояния для того, чтобы и я, и он могли опереться ладонью и не столкнуться.

— Льет как из ведра, — сказала я.

Вместо внятного ответа Никита хмыкнул. Он вытянул свои огромные ноги вперед, сложил руки в замок и откинулся спиной на перегородку, отделяющую коридор, в котором мы сидели, от гардероба. Я смотрела на Никиту и почему—то не могла представить его, такого вечно веселого и немного дурного, страдающим уже несколько лет по одной особе. Неужели он, как показывают в фильмах, исписывает личный дневник её именем? И снится ли ему будущее, которое они могли иметь?

Наверное, именно поэтому у Никиты не было девушки, ведь, если говорить совсем честно, он был настоящим красавцем, хоть и сам, кажется, едва ли это осознавал. Оттенок его волос походил на мой, но если мои волосы были испорчены вечными экспериментами и теперь больше напоминали катастрофу, то его имели приятный золотистый оттенок, который блестел даже в свете ламп дневного накаливания. Бледно—васильковые глаза, такие большие и вечно распахнутые, словно готовые принять любого, кому нужна помощь, смотрели на всё вокруг так, что невольно хочется открыть им душу. Мои глаза из—за слишком низко посаженных бровей всегда имели налёт хмурости и недовольства. Варя частенько думала, что у меня плохое настроение, и начинала доставать меня глупыми вопросами, из—за чего мое настроение действительно стремилось к нулю.

— Хватит на меня так смотреть, — Никита прищурился. Оказалось, что я слишком долго изучала его взглядом.

— Как “так”? — я сделала вид, словно в этом нет ничего особенного.

— Так, словно я тебе нравлюсь.

Сложно было сказать, чьи щеки больше напоминали два ярких спелых Краснодарских помидора.

— Дурак что ли? — ответила я то, что говорить не хотела.

Никита пожал плечами.

— Прости, — спустя непродолжительное молчание, повисшее в коридоре и прерывающееся лишь тиканьем часов в десятке метров от нас, сказала я. И, выдержав паузу, добавила: — Это не то, что я имела в виду.

Никита перевел взгляд с окна на меня, но я, не выдержав гнета его светлых глаз, отвела свои в сторону.

— За неполный день я уже второй раз извиняюсь. Я предупреждала, что у меня совсем беда с коммуникативными способностями. Я скорее мизантроп, чем филантроп. Или просто полная дура, — я хлопнула себя по лбу, а Никита рассмеялся.

В сердцах я выдохнула. Кажется, лед снова тронулся.

— Иногда я тебя не понимаю,— Никита улыбнулся, но сделал это одними глазами.

Однако, я все равно увидела эту улыбку.

— Иногда я сама себя не понимаю, — понизив голос, произнесла я.

Дождь за окном медленно набирал обороты.

Никита шагал рядом со мной, насвистывая незнакомую мне мелодию и раз за разом накручивая на палец веревку с ключами и затерявшимся между ними амулетом. Несмотря на все то положительное, что он нёс в себе, его подпрыгивающая походка меня раздражала.

— Может прекратишь? — я резко накрыла Никитину руку с ключами своей. — Пожалуйста. От этого звона у меня голова гудит.

— Ладно, ладно, мы все равно уже пришли.

Никита махнул рукой в сторону двери, скрытой за небольшим выступом в стене. Он, в свою очередь, был покрытым густыми лианами, пятнистый окрас которых мне очень нравился.

Я и забыла, что мы отмечали на плане кабинет музыки.

С самого первого класса у меня была привычка проводить рукой по широким листьям лианы каждый раз, когда я проходила мимо. К сожалению, с этим ритуалом пришлось покончить после девятого класса — в закуточке был только кабинет музыки. Было очень приятно снова почувствовать гладкие холодные листья, пропускать их между пальцев и испытывать странное ощущение предвкушения уроков музыки, которые я так любила. Это был единственный урок, где мне не приходилось работать мозгами. Хотя, если быть уж совсем честной, там мне не приходилось работать вообще.

— Насколько я знаю, на инструментах ты не играешь, да? — спросил Никита, когда мы оказались внутри просторного кабинета музыки.

Он был выстроен в стиле амфитеатра — каждая следующая парта располагалась на уровень выше предыдущей. “Это позволяет ученикам по—настоящему насладиться музыкой”, — говорил наш директор. Хотя ученики видели в этом лишь возможность неплохо вздремнуть на самом последнем ряду — там, куда безумно талантливый, но всё—таки пожилой, учитель музыки Андрей Николаевич был просто не в состоянии добраться, не подобрав по дороге все сердечно—сосудистые заболевания в острой форме.

— Нет, — я включила в кабинете свет и огляделась. Все предметы стояли на тех же местах, что и два года назад. Кажется, только след от пятой точки учителя на старом деревянном стуле стал немного больше. — Не играю, не пою, не танцую. Я плоха во всём, что не касается предметов, где нужно думать головой, а не строить из себя Джона Пола Джонса*.

Никита пробормотал что—то невразумительное, однако по моей просьбе повторить отказался. Вместо этого он схватил гитару с напольной стойки и принялся перебирать пальцами хрупкие струны. Звук, который начал издавать инструмент, больше походил на плач умирающего кота.

— Ради Христа, положи гитару на место, — я прижала ладони к ушам. — Если есть возможность, что наша школа была построена на кладбище, то скоро мы это узнаем, потому что этими стонами ты точно подымешь всех мёртвых!

— Это мой стиль! — Никита попытался перекричать собственную игру.

Спустя ещё секунд десять мне захотелось отнять у него гитару и а)разбить её об голову самому Никите или б)разбить ею окно и выбежать отсюда с мольбами об операции по удалению среднего и внутреннего ушей, но в)я была физически слабее горе—музыканта и г)я итак слишком часто его обижала. Поэтому мне пришлось терпеть до того момента, пока Никите не надоело. Позже, по его самодовольному выражению лица, я поняла, что главной его целью было вывести меня из себя.

Когда он подошёл к фортепиано, я запричитала:

— Пожалуйста, побойся Бога! — как только Никита открыл крышку клавиш, я захлопнула её обратно, чуть не прищемив ему пальцы. — Я слишком молода, чтобы умирать!