Страница 12 из 48
— Не знаю, в курсе ли ты, но Сёма закончил музыкальную школу по классу фортепиано с отличием! — гордо заявил Никита, словно это он умеет играть, а не его друг. — Он научил меня одной песне. Она очень красивая, и в фортепианной версии звучит просто волшебно.
Я прищурено наблюдала за тем, как Никита стягивал с плеч рюкзак и ставил рядом с собой, а затем устраивался на стул напротив клавиш и долго и методично разминал пальцы, словно знал, что делает. Хотя я могла поставить сотню на то, что он понятия не имел.
— Сядь, — приказал Никита, когда его пальцы замерли над клавишами. Я вопросительно выгнула бровь, и он добавил: — Пожалуйста.
Я подошла к первой парте, забралась на ее край и кивнула Никите. И тогда он заиграл:
— По ночам, когда звезды освещают мою комнату / Я сижу в одиночестве и говорю с луной. / Пытаюсь докричаться до тебя, / В надежде, что ты — там, на другой стороне, говоришь со мной тоже. / Ох, да я просто дурак, / Который сидит один и разговаривает с луной. **
Я никогда не была ценителем музыки и не проводила одинокие вечера, слушая любимую группу на полную громкость потому, что у меня не было любимой группы. Я никогда не терялась в нотах, и слова никогда не цепляли меня за самую душу. Но когда запел Никита, те самые секунды, когда его голос — (кажется, я наконец поняла смысл словосочетания “бархатный тембр”) — разлетался по пустому помещению в дуэте с тонкими и удивительно складными звуками фортепиано, я забыла как дышать.
Он ещё с полминуты поиграл без слов, иногда прикрывая глаза от удовольствия, и хотя в эти моменты он обязательно пропускал клавишу, и музыка становилась буквально на мгновения не такой плавной, это всё равно было прекрасно. Спустя месяцы и годы после этого я часто задавалась вопросом о том, как ему удалось заставить цвести во мне маленький розовый сад, который столько времени был сухим и мёртвым. А тогда, в тот момент, когда пальцы Никиты окончательно покинули клавиши, и он поднял на меня глаза, полные ожидания, я с удивлением обнаружила, что по щекам текли слёзы.
— Эй! — Никита в мгновение подлетел ко мне. — Ты чего?
Я увидела, как его рука замерла на полпути к моему лицу, и, что удивительно, это не показалось мне странным.
— Ничего, всё хорошо … — я понизила голос. — Просто у меня аллергия на сантименты.
Никита выдохнул, то ли от облегчения, то ли от разочарования. Я вытерла влагу под глазами в надежде на то, что тушь не размазалась, а Никита Макаров никому не расскажет о том, что заставил Маргариту Девятову расплакаться.
========== Глава 5 ==========
Комментарий к Глава 5
http://vk.com/club75865569 <3
С помощью немого голосования, которое было проведено на основе коротких кивков и многозначительных взглядом, мы с Никитой решили, что ни один из нас не против разбить ночной лагерь именно в кабинете музыки. Часы, висящие на непривычно низком уровне, — (видимо, из—за проблем со зрением, которые были у Андрея Николаевича, и которые можно было заметить невооружённым взглядом, если соотнести толщину стёкол его очков и размеры тех предметов в кабинете, которые априори должны быть маленькими), — показывали без пятнадцати шесть, когда Никита снова принялся наигрывать на фортепиано одну единственную мелодию, которую он знал наизусть. За неимением более интересных занятий я сидела на парте, болтала ногами в воздухе и внимательно следила за тем, какие клавиши выбирают Никитины пальцы, словно потом когда—нибудь хотела попробовать сыграть эту песню.
— А в девять часов будет салют, — произнёс Никита. Его глаза не отрывались от клавиш. — Мы с парнями каждый год ходим смотреть его. Забираемся на крышу девятиэтажки напротив, ну, знаешь, “Ягодки”, и фотографируем его для бабушки Сёмы. Она живёт здесь ещё со времён, когда это был не город — так, три дома и полшколы. Она говорит, что день города всегда был для неё особенным праздником — именно в этот день много лет назад она Сёминого дедушку встретила.
Никита рассказывал медленно, и у меня сложилось впечатление, что в голове он параллельно проговаривает правильное исполнение мелодии, чтобы не сбиться.
— Я живу в “Ягодках”, — сообщила я.
“Ягодками” в нашем городе назывался длинный девятиэтажный дом, строение которого напоминало букву “Г”. Вся его боковая сторона была покрыта изображениями малины и чёрной смородины, а средний подъезд, располагающийся в том месте, где образуется прямой угол, от самой двери и до крыши был усеян маленькими клубничными горстями. По иронии судьбы, в этом подъезде жила я — человек, для которого клубника — единственный в мире аллерген.
— Только не говори мне, что салют ты смотришь из окна, — Никита перестал играть и повернул голову на меня. Я кивнула, и тогда его лицо вытянулось так сильно, что мне на мгновение показалось, что он разбил бы об мою голову фортепиано, если бы это было возможно. — Но жизнь. В буквальном смысле. Пролетает мимо тебя. Со скоростью сапсана “Санкт—Петербург — Москва”, — отчеканил Никита с суровой интонацией учителя, которого подвёл его собственный ученик.
— Жизнь. Не ограничивается. Просмотром. Дурацкого салюта, — спародировала я.
— Дело не в салюте, Рит, — Никита повернулся ко мне всем корпусом. — А в том, что ты вообще ничем не интересуешься, похоже, кроме учебников.
Я бы обиделась на его слова, если бы это не делало меня глупой. Больше всего на свете я ненавидела выглядеть глупой.
— Ты меня совсем не знаешь, — я попыталась добавить в голос как можно больше равнодушия, но, кажется, вышло только хуже — Никитины брови сдвинулись к переносице.
— Хоть кто—нибудь на этой чёртовой планете вообще тебя знает?
— Нет, — ответила я слишком быстро даже для самой себя. А затем, немного помолчав, добавила: — Даже я.
Кажется, пытаясь не выглядеть глупой, я стала выглядеть жалкой.
— Ты мне Яна напоминаешь, — заговорил Никита, когда снова уставился в клавиши. Он попытался наиграть что—то другое, но его пальцы соскальзывали не туда, и я видела, как он беззвучно ругался. — Мы с Семёном до сих пор не знаем, когда у него день рождения.
Я почесала кончик носа. С Никитой было сложно не согласиться — пожалуй, единственным во всей стране, кроме меня и президента, кто пытался скрыть от людей свою личную жизнь всеми возможными способами, был Ян Биленштейн. Его родители никогда не приходили на родительские собрания, да и вообще, они были не из тех людей, кого можно было случайно встретить на улице. Сам он всё время молчал и лишь хмурил брови, заставляя тем самым всех девчонок в радиусе километра терять сознание.
— Это странно, — протянула я.
— Ещё бы! Он ведь, всё—таки, еврей! Неужели тот факт, что он не получает бесплатные подарки раз в год, его не удручает?
Я пожала плечами. Спустя несколько мгновений до меня дошёл весь смысл шутки, и я рассмеялась, хотя осадок от этого короткого и скомканного диалога, основанного на том, что была бы у меня возможность, я бы отправилась отшельничать в лес, толстым слоем осел на моей гордости. Я никогда не воспринимала себя как человека, скрытного по причине нелюдимости. Просто собственное общество всегда было для меня способом обрести спокойствие. В каком—то смысле, я была якорем гармонии для самой себя.
— Но мне Ян всё равно нравится. Он хороший друг, и я точно знаю, что всегда могу положиться на него. В конце концов, для девчачьих разговоров у меня есть Сёма.
Ещё Никита рассказал, что Семён достаточно преуспел в спорте для своих ста шестидесяти девяти сантиметров в холке. Лёгкая атлетика и волейбол давались ему проще простого, а вот учёба не давалась совсем. Об этом я была осведомлена и без Никитиного упоминания — Сёма со своей фамилией на “О” не был последним в списке по журналу, но был таковым в рейтинге успеваемости. Кажется, с самого пятого класса.
— Его в школе держат только потому, что кому—то надо участвовать в областных соревнованиях по бегу. Мы с Яном делаем за него домашку, — Никита на мгновение поднял голову, словно что—то вспомнил, а затем перевёл взгляд на меня и улыбнулся. — Разумеется, учителя в курсе. И они не против. Сейчас ему, главное, экзамены сдать. Поступление в университет физической культуры и спорта у него уже в кармане.